– Не беспокойтесь, – уверенно объявил приказчик. – Я прекрасно знаю, что делаю. Здесь живет семейство Герхардт, так? Значит, все правильно.
Миссис Герхардт кружилась по дому, всплескивая руками от возбуждения, и время от времени издавала что-то вроде:
– Ну разве не замечательно?
Сердце Герхардта тоже готово было растаять при мысли о щедрости неведомого благотворителя; он был склонен приписывать ее широте души владельца местной фабрики, который его знал и хорошо к нему относился. У миссис Герхардт, готовой расплакаться, были свои подозрения насчет истинной личности дарителя, но она молчала. Дженни же инстинкт точно подсказал, кто за всем стоит.
На следующий день после праздника Брандер повстречал в отеле мать семейства – Дженни осталась дома, чтобы присмотреть за хозяйством.
– Здравствуйте, миссис Герхардт! – сердечно воскликнул он, протягивая руку. – Как ваше Рождество, удалось?
Бедная миссис Герхардт разнервничалась и попыталась было глянуть на него с должной признательностью, но из этого ничего не вышло. Ее глаза тут же наполнились слезами.
– Ну что вы, – похлопал он ее по плечу, – не нужно плакать. И не забудьте сегодня забрать у меня стирку.
– Конечно же, сэр, – воскликнула она и хотела много чего еще добавить, но он уже ушел.
С этого дня Герхардт постоянно слышал о замечательном сенаторе из отеля, который очень вежлив и много платит за стирку. Со свойственной немцу-рабочему наивностью он был склонен верить, что столь высокопоставленное лицо и качествами должно обладать самыми возвышенными.
Дженни тоже думала о сенаторе даже еще лучше, чем прежде и в дополнительных поощрениях тому явно не нуждалась.
В ней начал сейчас проявляться тот идеал женственности, те формы, которые ни одного мужчину не способны оставить равнодушным. Уже было заметно многое из того, что позднее в жизни станет великолепной материнской статью. Она и сейчас уже была близка к совершенству, отлично сложенная и для девушки довольно высокая. Если обрядить ее в юбку со шлейфом, какие носят модницы, она составила бы прекрасную пару рослому, подобно сенатору, мужчине. Взгляд ее был поразительно чист и ярок, кожа светлая, зубы белые и ровные. К тому же Дженни была умна, или скорее даже разумна, и отличалась наблюдательностью. Чего ей недоставало, так это образования и той уверенности, которую понимание своей крайней зависимости достичь не позволяет. Увы, сейчас ей приходилось носить белье из стирки и принимать как благодеяние любую мелочь.
Теперь, когда она дважды в неделю появлялась в отеле, сенатор Брандер встречал ее с непринужденной вежливостью, на которую она отвечала взаимностью. Он приглашал ее разглядывать безделушки, которыми был уставлен его номер, делал небольшие подарки для нее самой или для ее братьев и сестер и разговаривал с ней в манере столь естественной, что чувство благоговения, вызванное огромным неравенством между ними, в конце концов исчезло, Дженни стала видеть в нем скорее щедрого друга, нежели уважаемого сенатора. Как-то раз он поинтересовался, не хочет ли она получить образование, думая при этом, сколь привлекательной она в результате оказалась бы. Наконец в один из вечеров он подозвал ее к себе:
– Подойдите ко мне, Дженни, и встаньте рядом.
Она подошла совсем близко к креслу, и он взял ее за руку.
– Итак, Дженни, – сказал он, вглядываясь в ее лицо пристально и изучающе, – что вы теперь обо мне думаете?
– Ах, не знаю, – ответила она, отводя от него свой взгляд. – Отчего вы спрашиваете?
– Нет же, знаете, – возразил он. – Вы успели составить обо мне свое мнение. Поделитесь им со мной.
– Нет, не успела, – застенчиво ответила она.
– Конечно же, успели, – продолжал он вежливо, еще больше заинтригованный ее уклончивостью. – Что-то же вы обо мне думаете. Так что же именно?
– Вас интересует, нравитесь ли вы мне? – спросила она напрямую, глядя сверху вниз на уже заметно пронизанную сединой гриву черных волос, которая ниспадала ему на лоб, придавая благородному лицу что-то львиное.
– В общем, да, – ответил он, чувствуя разочарование. Искусство кокетства в ней полностью отсутствовало.
– Конечно же, нравитесь, – с милой улыбкой сообщила она.
– А больше вы ничего обо мне не думали? – продолжал он.