– Я тогда пойду, если не возражаете. У меня пила сломалась, пришлось работу прервать.
– Разумеется, – непринужденно сказал Брандер, осознавший наконец, отчего Дженни не желала вдаваться в подробности. Он предпочел бы, чтобы у той не хватило храбрости ничего не скрывать. – Итак, миссис Герхардт, – обратился он к неподвижно сидевшей матери, – я хочу сказать, что вам не следует глядеть на меня как на чужого. Соответственно, я хотел бы, чтобы вы информировали меня о состоянии ваших дел. Дженни от этого иной раз уклоняется.
Дженни скромно улыбнулась. Миссис Герхардт лишь всплеснула руками.
Они побеседовали еще несколько минут, после чего сенатор сказал:
– Пусть ваш муж в понедельник зайдет ко мне в отель. Я хотел бы кое-что для него сделать.
– Спасибо, – пробормотала она.
– Не буду более вас задерживать, – добавил он, – но не забудьте передать ему, чтобы приходил.
– Он обязательно придет.
Сенатор поднялся на ноги и, поправляя перчатку на одной руке, другую протянул Дженни.
– Вот ваше величайшее сокровище, миссис Герхардт, – сказал он. – И я намерен его у вас забрать.
– Не уверена, – ответила мать, – готова ли я с ней расстаться.
– Что ж, – сказал сенатор, шагая к двери и протягивая руку миссис Герхардт, – всего вам доброго.
Кивнув, он вышел наружу, где с полдюжины соседей, заметивших его приход, наблюдали за этим поразительным зрелищем из-за штор и полуприкрытых ставней.
– Кто бы это мог быть? – вопрошал при этом каждый из них.
– Посмотри, что он мне дал, – сказала дочери ничего не понимающая мать, как только сенатор закрыл за собой дверь.
Это была десятидолларовая купюра. Сенатор вложил ее в руку миссис Герхардт при прощании.
Глава V
Оказавшись волею обстоятельств столь многим обязанной сенатору, Дженни естественным образом стала очень благожелательно судить о любых его поступках, как прошлых, так и нынешних. Новые благодеяния тому лишь способствовали. Сенатор дал ее отцу письмо к местному фабриканту, который позаботился, чтобы тот получил работу. Сказать по правде, в ней не было ничего выдающегося, всего лишь пост ночного сторожа, но последствия тому были самые существенные. К ним в числе прочего относилась чрезвычайная благодарность Герхардта, который теперь ожидал от сенатора лишь дальнейших благодеяний.
Другим фактором полезного влияния оказались подарки, переданные через дочь матери. В одном случае это было платье, в другом – платок. Подарки делались из чувств, в которых смешались благотворительность и довольство собой, но для миссис Герхардт все затмевал один-единственный мотив. Сенатор Брандер оказался так добросердечен!
Что же до Дженни, сенатор стремился еще больше с ней сблизиться всеми возможными способами, так что в конечном итоге она стала видеть его в совершенно ином свете, а обрести прежнюю ясность смогла бы лишь путем вдумчивого анализа. Однако ее свежая юная душа была невинна и легка, и ей ни на мгновение не приходило в голову, что могут подумать люди. С того самого замечательного дня, когда он лишил Дженни прежней стыдливости и запечатлел на ее щеке нежный поцелуй, они жили в иной атмосфере. Теперь Дженни с сенатором сделались приятелями, и по мере того, как он вел себя с ней все менее скованно, иной раз шутливо отбрасывая даже видимость солидности, образ его становился для нее все более четким. Теперь они могли совершенно естественным образом смеяться и болтать между собой, и сенатор находил утешение в том мире молодости, куда ему удалось открыть дверь.
Беспокоила его лишь одна время от времени приходящая в голову мысль, от которой он никак не мог избавиться – мысль, что он поступает не лучшим образом. Рано или поздно сделается известно, что он не ограничивает себя чисто формальными отношениями с дочерью своей прачки. Брандер подозревал, что экономка не может не замечать, как Дженни почти каждый раз задерживается у него на четверть, а то и три четверти часа, когда приходит за бельем или его возвращает. Он знал, что слухи могли уже дойти и до служащих отеля, а значит, разойдутся теперь, как водится, по всему городу, нанеся ему серьезный ущерб, однако даже эти тревоги не могли заставить его изменить свое поведение. Иной раз он утешался тем, что никакого фактического вреда ей не причиняет, в других случаях убеждал себя, что никак не может изгнать из собственной жизни столь приятные чувства. Да и разве не желает он от всей души сделать ей как можно больше добра?
Задумываясь временами обо всем этом, сенатор решил наконец, что ничего прекращать не намерен. Конечно, он заслужил бы подобным поступком определенное внутреннее самоуважение, но разве оно того стоит? Долго ли ему еще осталось жить на свете? И какой смысл умирать несчастным?