– Это ты, Дженни?
– Да.
– Где ты была?
– Послушай, – прошептала она, – ты папу с мамой видел?
– Да.
– Они знают, что я выходила?
– Мама знает. Велела мне не спрашивать. Так где ты была?
– Ходила к сенатору Брандеру за тебя просить.
– Вот оно что. А то мне не сказали, почему выпускают.
– И ты никому не говори, – взмолилась она. – Не хочу, чтобы кто-то знал. Сам понимаешь, какое у папы мнение на его счет.
– Ладно, – согласился Бас. Но ему было интересно, что же подумал бывший сенатор, что именно сделал, как она его упросила.
– Да он ничего не рассказал, – пожала она плечами. – Просто пошел и сделал так, чтобы тебя выпустили. А как мама догадалась, что я ушла?
– Не знаю.
Она была так рада возвращению Баса, что погладила его по голове, не переставая, однако, думать про маму. Итак, она знает. Ей придется рассказать – но что именно?
Тем временем мать появилась в дверях спальни.
– Дженни, – прошептала она.
Дженни вышла к ней.
– Зачем ты пошла к нему? – спросила ее мать.
– Мама, я иначе не могла. Нужно было что-то решать.
– И что ты там столько времени делала?
– Он хотел со мной поговорить, – уклончиво ответила Дженни.
Мать устало и беспомощно смотрела на нее.
– Все в порядке, мама, – попыталась Дженни ее приободрить. – Завтра я все тебе расскажу. Иди спать. Он не догадался, почему Баса выпустили?
– Нет, он не знает. Думает, может, решили, что штрафа он все равно не заплатит.
Дженни ласково погладила мать по плечу.
– Иди спать.
Теперь она думала и поступала так, словно разом повзрослела на несколько лет. Она чувствовала, что помощь сейчас нужна не только ей самой, но и матери.
В последующие дни Дженни пребывала в состоянии мечтательной неуверенности. В мыслях она постоянно возвращалась к случившимся драматическим событиям – раз за разом, снова и снова. Не было особой сложности в том, чтобы сообщить матери, что сенатор опять говорил о женитьбе, что он ручался, вернувшись из Вашингтона, прийти и забрать ее, что он дал ей сто долларов и обещал больше – но вот рассказать об остальном она не могла. Слишком запретная тема. Остаток обещанных ей денег прибыл с посыльным на следующий день: четыреста долларов наличными и письменный совет положить их в местный банк. Бывший сенатор также объяснил, что уже выезжает в Вашингтон, но обязательно вернется или же пошлет за ней, а пока что будет ей писать. «Не падай духом, – писал он, – впереди тебя ждут лучшие времена».
У миссис Герхардт подобная щедрость – и то, что она могла бы означать – вызвала определенные сомнения, но с учетом прежних поступков Брандера и объявленного вслух намерения жениться все выглядело мало-мальски правдоподобно. Дженни никогда раньше не лгала и не скрытничала. Сейчас она тоже казалась матери вполне откровенной. Правда, иногда ее заставляла волноваться определенная грусть в настроении дочери. Раньше за ней такого не замечалось.
Для Дженни же настали великолепные дни, ведь она все время ожидала новостей, непредсказуемых, словно сказки «Тысячи и одной ночи». Брандер уехал, судьба ее фактически повисла на волоске, но поскольку она сохранила всю свою юную чистоту и даже простоту помыслов, она ему верила, и даже печаль иногда ее покидала. Он пошлет за ней. В воображении ее сменяли друг друга миражи дальних стран и замечательных сцен. В банке у нее хранилось целое богатство, больше, чем она когда-либо мечтала, и она могла оказывать из этих денег помощь матери. Естественное девичье предвкушение счастья все еще довлело над ней, и потому она тревожилась меньше, чем стоило бы в таких обстоятельствах. Она сама, ее жизнь, будущие возможности – все застыло на готовой качнуться чаше весов. Все могло обернуться замечательно, а могло и не лучшим образом, но неопытная душа не ожидала полной катастрофы, пока она не грянула.
Каким образом разум в столь неопределенной ситуации способен сохранять относительное спокойствие – одно из тех чудес, объяснение которым таится в природной доверчивости юного духа. Люди так редко способны сохранить восприятие, свойственное молодости. Чудо, однако, не в том, что кому-то удается сохранить, а в том, что кто-то вообще исхитряется его утратить. Разберите на части весь мир, изъяв оттуда присущие юному возрасту нежность и способность восхищаться – что вообще останется? Отдельные зеленые ростки, изредка проникающие сквозь бесплодную почву вашего материализма, отдельные летние видения, пролетающие перед глазами зимней души, получасовые перерывы в долгих бесплодных раскопках – лишь в них закаленному ветерану открывается та вселенная, в которой юное сознание живет постоянно. Справедливость во всем; широкие поля и свет над холмами; утро, день, ночь; звезды, птичьи трели, круги на воде – все это детское сознание наследует естественным образом. Взрослые же зовут это поэзией, а те, кто совсем закоснел, – фантазиями. В дни юности и для них все было естественным, однако юное восприятие ушло, и они утратили способность видеть.