Но дальше Дженни пишет так: «Я каждую ночь боялась того, что змея заползет в моё окно. Мне казалось, что я открою глаза и в лунном свете увижу её ужасную голову прямо напротив моего окна! А я ведь спала на втором этаже. Отец называл меня глупой, мама только вздыхала – но никто не разубеждал меня».
И не разубедил бы, Дженни! Ты ведь и рта не раскрыла, чтобы поделиться своими страхами. Не знаю, к сожалению, думала ты всерьёз об этом или так, прикидываешься запоздало, но едва ли отец не разделил бы твоего страха. Или едва ли так сделала мать. в конце концов –не прикидывайся в одном, Дженни… твоя комната была на втором этаже, да. Но вокруг неё был бронированный купол, и попасть на территорию вашего и ближайших домов таких же высокопоставленных чиновников было невозможно какой-то змее, будь она хоть какого размера. Напротив – чем крупнее – тем лучше бы в неё удалось целиться. То же самое касалось и крокодилов, и кровожадных, прибавивших в размере ящериц, но, пожалуй, не пауков.
Пауков и я боюсь. Хотя нет во мне плоти – боюсь до ужаса. Кто их придумал – не знаю, но кто-то гениальный. Когда пришло тепло, пауки тоже увеличились и в численности, и, что хуже, в размерах. Обладая необыкновенной цепкостью, они толпой (стаей? Стадом?) вламывались в окна, вползали в крысиные норы (крысы в ужасе бежали перед ними!) и оказывались перед беззащитными людьми. Справиться с пауком – можно. И даже с двумя, и с десятком, пожалуй…
Но когда их слишком много, когда они тянут к тебе свои уродливые лапки, когда каждый из них не меньше твоей настольной лампы…
Впрочем – не будем об этом. Что там пишет наша Дженни?
«Отец был поглощён работой так, что не видел ничего вокруг. Он пытался спасти мир, а его семья, тем временем, погибала в ужасе и в тоске».
Дженни! Милая Дженни! Я ответственно заявляю тебе, что если ты спекулируешь на образе несчастного, покинутого ребёнка неосознанно, то ты до сих пор ничего не поняла о жизни. Если ты делаешь это сознательно, чтобы привлечь к себе больше аудитории и вызвать к себе больше сочувствия, то… не мне тебя судить, но надеюсь – ты покаешься однажды.
Не передо мной, разумеется.
Во-первых, милая Дженни, что было делать твоему отцу? Он был военным чиновником нехилого полёта и звания. Благодаря этому, у вас был защитный купол, доступ к еде (не абы какой!), к электричеству, к воде, медицинскому оборудованию и безопасности. На ваших дверях стояли три системы защиты, воздух постоянно фильтровался, вода очищалась. Вы были защищены по возможности и от вирусов, и от чудовищ, и от голода, и от мародеров, сектантов, безумцев и зараженных.
Во-вторых, милая Дженни, твой отец не пытался спасти весь мир хотя бы потому что у него была другая инструкция, да и мира, как такового – не было. были островки жизни, островки суши, и всеобщее несчастье.
В-третьих, что насчёт ужаса и тоски? Ладно – ужас и тоска. Но у кого тогда было иначе? Кто жил иначе, пока умные и светлые головы не нашли хоть какие-то пути к возврату? У меня нет плоти, но я могу назвать своё существование жизнью, и та была тоже ужасом и тоской. Мы задыхались от работы. Мы задыхались от жары. Мы задыхались от сострадания, Дженни! И потом, милая моя, твоё положение было лучше, чем у семидесяти процентов уцелевших!
В-четвёртых, а почему ни слова о матери, а?
Нет, нет. Есть слова. Но как ты начинаешь о ней?
«Мама всегда была слабой. Под властью отца она совсем потерялась, сжалась. Болезненная от рождения, она нуждалась в заботе и в уходе, а вместо этого имела лишь равнодушие».
Романтично, трагично, слезливо и лживо. Дженни, ты-то помнишь её! Да, она была слабой, но не кроткой. Она не сжалась. Она, привыкшая добиваться всего истериками, по привычке пыталась бить посуду в новом мире, требуя то его внимания, то подарков, то поездок. Но мир уже изменился. стало не до неё. Не умея справиться со своей слабостью, она… Дженни, ты скажешь?
«Тогда она стала прикладываться к бутылке всё чаще».
Запасы были. Сначала вина, потом дешёвое пойло. Но этой женщине было уже всё равно. Не видеть, не слышать, не чувствовать. Но Дженни не пишет об этом. Она обходит эту тему с удивительной ловкостью, так, чтобы выставить мать жертвой своего отца, а не собственной слабости.