Не очень-то он любил, когда ему перечили так решительно.
– Не согласен, что нужно у нас дело отнимать. Как бы не попасть впросак перед коллегами из госбезопасности.
– Не беспокойся за свою репутацию. Если кто и окажется в неловком положении, так только я… Приказываю: розыск прекратить. Пропавший человек найден. Или вам охота тянуть дело Кандиларова до тех пор, пока не выйдете на пенсию?
Возвращаясь к себе, молчали. Но в душе каждого бушевала буря, и, едва переступив порог кабинета, Шатев громыхнул:
– Ну подумай, что ж это!..
– Николай! – резко осек его Бурский и глазами показал на стажера.
Решением начальника он и сам был недоволен, но его спокойный, выдержанный характер исключал крайности, срывы, а тем более недостойные выражения. Просто в данном случае полковник был прав. Стамбульская открытка достаточно красноречива: в Болгарии следов исчезнувшего нет, так что…
– И я думаю, что Кандиларов все еще находится в Турции, – сказал стажер Тодорчев.
– Ишь ты каков! – Шатев нашел наконец, на ком выместить обиду. – Такой молоденький, а уж и подлиза, и карьерист. Знаю я эту породу, вечно на стороне начальничков.
Парень не испугался, не отступил:
– Разве у младших нет права на собственное мнение?
– Погляди-ка на этого собственника!
– Угомонись, Николай! – Бурский с улыбкой покачал головой. – Я тоже не исключаю, если можно так выразиться, «стамбульских возможностей».
– И ты, Брут!
– О, да ты, кажется, Цезарем себя возомнил? – Шуточный тон возымел действие, атмосфера разрядилась.
Однако общее недовольство непроясненной ситуацией так и осталось.
11 октября, пятница
Бурский был точен и исполнителен во всем, включая приход на работу. Даже незначительное опоздание он считал грубым нарушением дисциплины. Но и раньше положенного не являлся: считал это потерей личного времени. «Быть точным, появляться минута в минуту, – любил он говорить, – это, знаете ли, мастерство!» Сам будучи воплощением точности, Бурский в душе не одобрял полковника Цветанова, для которого понятия рабочего времени как бы и не существовало («Выдумка для чиновников!») – в том смысле, что признавал он только ранний приход на службу и поздний уход. Главным своим земным предназначением полковник почитал необходимость работать как вол – и тут он решительно расходился во мнениях со своею супругой. Но больше всех других страдала, конечно, его секретарша, которая, хоть и пыталась приноровиться к шефу, на работу приходила поздно, а с работы отпрашивалась рано (опять-таки, по критериям полковника).
На сей раз Цветанов встретил майора любезно, даже чересчур: последовали расспросы о здоровье, о самочувствии жены, об оценках и поведении детей. Не забыл он проявить интерес и к успехам капитана Шатева, и к успехам стажера.
Тем временем секретарша принесла кофе и ледяной тоник в высоких бокалах – угощение, обычно предназначавшееся для гостей. Бурский живо смекнул, что и сервис, и дипломатические любезности затеяны неспроста, и терпеливо дожидался главного, стараясь не выказать удивления (лучший способ отомстить за вчерашний приказ).
– Сам знаешь, Траян, – как-то особенно проникновенно сказал полковник, – точность – вежливость королей. А вежливость милицейских начальников? В умении смело признавать свои ошибки.
– Полковников или майоров? – не поднимая глаз от кофе, спокойно спросил Бурский.
– Полковников, само собой, полковников, не беспокойся. Какой начальник из майора! – совсем весело воскликнул Цветанов. – Вроде бы нашел я твоего Кандиларова. Тот или нет – никто пока не знает. Но за последние три недели другие Кандиларовы не исчезали. Вероятней всего, тот.
– Неужто успел-таки и шербетом в Стамбуле полакомиться?
– Не ехидствуй, Траян. Лучше почитай сообщение. Бурский так и впился глазами в текст.
«На ваш запрос от 8 октября: Спелеологи общества „Хвойна“ села Петровско обнаружили вчера в Подлой пещере тело мужчины средних лет, одетого по-городскому. Никаких документов при нем не было. Лицо обезображено до неузнаваемости. В нашем округе исчезнувших граждан нет. Труп находится в морге окружной больницы города Смоляна. Ждем распоряжений. Полковник Пепеланов».
Мужчина средних лет, одет по-городскому… Зачем понадобилось сообщать столь заурядную подробность? Верно, хотят подчеркнуть, что городское платье – не очень-то подходящая одежда для места, где найдено тело, – для гор, для пещеры… Как она называется?.. Бурский перечитал телефонограмму. Подлая пещера. Какая, интересно, подлость дала ей название?
– Думаете, Кандиларов? – спросил Бурский.
– Зачем вопрошаешь меня, низложенного апологета стамбульской версии? Уж коли появился труп, пусть и не Кандиларова, надо ехать. Возьми микроавтобус для бригады экспертов, своих ребят не забудь.
Лицо обезображено до неузнаваемости… Да, картинка не для слабонервных. Брать ли стажера? Хотелось бы, конечно, отдалить первую встречу Тодорчева с таким неприглядным образом смерти. А если парень догадается, почему его не взяли, и расценит это как пренебрежение? И вот вопрос: взять ли туда Кандиларову? Все-таки предстоит идентификация личности. Но как подумаешь о том, что ей предстоит пережить… К тому же если вдруг окажется, что произошла ошибка…
Не найдя ответа, Бурский решил посоветоваться с полковником.
– Кандиларову не брать, – сказал тот. – Кто поручится, что это ее муж? – Поразмышляв, он лукаво улыбнулся: – Ведь может оказаться, что все-таки пьет он шербет на берегах Босфора!.. Тодорчева возьми непременно. Чего щадить его нервишки? Свыкнется. Такая уж у нас профессия.
С выездом задержались изрядно – на два часа. Не из-за необходимости собрать экспертов (вся их группа готова была двинуться немедленно), а чтобы одеться для поездки в горы. Бурский успел связаться и с окружным управлением милиции в Смоляне, чтобы сориентироваться в обстановке, и позвонить своему старому дружку Аспаруху Лилкову, журналисту пловдивской газеты. Аспаруха он застал дома, тот сочинял очередную статью: работа в редакции начиналась позднее. Лилков с энтузиазмом воспринял идею сопровождать Бурского. Пухи, как называл его Бурский, превосходно знал Чернатицу, эту часть Центральных Родоп. Да и соскучились они друг по другу, будет о чем перемолвиться.
В Пловдив добирались полтора часа, подкатили прямо к самой редакции. На тротуаре их ждал Лилков, одетый как турист, с внушительным черным кожаным футляром через плечо – предметом его профессиональной гордости. Бурский знал, что в футляре два больших японских фотоаппарата, всегда заряженных (один цветной пленкой, другой черно-белой), полный набор объективов, вспышка, запас пленки и прочие фотопринадлежности. «Истинный журналист обязан знать фотодело, водить машину любой марки и даже вертолет», – говорил Лилков. Насчет вертолета он, увы, загибал, во всем же остальном был, что называется, суперпрофессионалом. «А уметь писать?» – подначивал, бывало, дружка Бурский, на что Пухи ответствовал, похохатывая: «Убей меня бог, не могу выучиться писать плохо!»
Рядом лежал на скамейке не менее знаменитый выцветший рюкзак Лилкова.
Приятели обнялись, похлопали друг друга по плечам, затем Бурский, указав на пузатый рюкзак, поинтересовался:
– Уж не раздобыл ли ты себе еще несколько фотоаппаратов?
– Что за шутки? Позволь я себе подобную выходку, и моя благоверная Катя тут же меня прикончит. Чаша ее терпения давно переполнилась.
Бурский познакомил Пухи со своими спутниками, и машина двинулась в сторону Асеновграда. Неуемную страсть к фотографии Лилков делил со страстью к пересудам. («Для журналиста это тоже способ прикормиться!») Устроившись среди оперативников, он с места в карьер приступил к привычному трепу:
– Эх, братцы, жили б мы где-нибудь на Западе, а? Ну, не в Штатах, так хоть бы в Канаде. Вы бы меня брали с собою на самые что ни на есть интересные дела. Заграбастаю я, к примеру, сумасшедший гонорар – и делю с вами деньгу, поровну, по-братски.