Джимми попал в военный госпиталь. Там можно было насмотреться и наслушаться всяких ужасов, но очень долго он вообще ничего не замечал — так ему было хорошо. Он полеживал себе, как сонный, ленивый кот, вкусно ел и пил, потом засыпал, а проснувшись, снова видел над собой солнечный, золотистый венчик. До сознания его даже не сразу дошло, что в палате все ночи напролет кашляет и задыхается человек, легкие которого изъедены удушливым газом.
Джимми спросил, что стало с его попутчиками по переезду. Оказалось, что погибло больше ста человек, в том числе несколько женщин. Златокудрая сестра принесла ему газету, в которой был напечатан список жертв. Среди них Джимми нашел Майка Агони, своего приятеля ирмовца с Дальнего Запада. И Питера Томса, матроса из Корнуэла,— в восьмой раз бедняга уже не спасся! В га-зете сообщалось, что подводная лодка, потопившая транспорт, была уничтожена на месте преступления глубинными бомбами с миноносца — море было усеяно ее обломками. И, как ни странно и ни ужасно, Джимми — пацифист и социалист — ощутил при этом огромное удовлетворение! Ему даже в голову не пришло, что на этой подводной лодке мог служить какой-нибудь немецкий товарищ — жалкий, несчастный, подневольный, как и он, интернационалист. «Нечего тут раздумывать,— сказал себе Джимми,— эти подлые морские хищники должны быть уничтожены, и баста!»
Прелестную сестру заинтересовал больной американец, и она готова была болтать с ним все свободное время. Она узнала от него о Лиззи и о малышах и о том, какой страшной смертью они погибли, узнала, что Джимми — социалист, и забрасывала его вопросами. Не слишком ли сурово он аудит об имущих классах? Не допускает ли он все-таки мысли, что кое-кто из капиталистов и сам бы рад познакомиться с более справедливой общественной системой? Молодая женщина произносила слово «капиталисты» с непривычным для Джимми ударением на втором слоге; он услышал от нее и другие незнакомые слова, например: «тарифная сетка», «торт». Последнее, впрочем, было легко разгадать: этот самый торт лежал на тарелочке — маленький круглый пирожок с клубникой, объедение, да и только!
II
Эта сестра была англичанка,— миноносец прибыл в британский порт. Если бы Джимми обладал тактом, то учел бы, что у англичан куча разных графов, герцогов, лордов и прочей знати и что они питают к этим особам сентиментальную приверженность. Но тактичность не является главной добродетелью социалистов; наоборот, Джимми даже хвастал, что ему плевать на такую ерунду, и, как всегда, высказываясь по тому или иному щекотливому вопросу, «рубил с плеча». И в разговоре с белой феей он не преминул заявить о своем глубочайшем презрении к аристократическим выродкам Старого Света, добавив: «Мы их всех прогоним в три шеи!» Напрасно фея протестовала, говоря, что среди них есть полезные люди или во всяком случае безвредные. Джимми решительно заявил, что все они — из одной шайки паразитов и кровопийц и надо их всех долой.
— Надеюсь, вы не собираетесь рубить им головы? — умоляюще посмотрела на него фея.— Право же, дайте им возможность исправиться!
— Ну это-то, конечно, можно,— согласился Джимми.— Я хочу сказать, что все люди должны трудиться — и графы и аристократы — все!
Когда фея выпорхнула, чтобы вылить «утку» Джимми Хиггинса, его сосед по койке, орудийный наводчик с американского миноносца, походивший благодаря своей забинтованной голове на индуса в тюрбане, посмотрел на Джимми усталым взглядом и процедил:
— Ты бы, парень, того, прекратил эти разговорчики!
— Это еще почему?—язвительно спросил Джимми, предугадывая схватку с милитаристом.
— А потому, что твоя милосердная сестрица сама принадлежит к знати!
— Рассказывай!—недоверчиво усмехнулся Джимми.
— Точно говорю тебе! Ее папаша — граф, не то Фокстерьерский, не то еще какой-то.
— Брось заливать! — рассердился Джимми: у этих солдат никогда не поймешь, насмехаются они или говорят всерьез.
— А ты спрашивал ее фамилию? — не унимался тот.
— Спрашивал. Она сказала: мисс Кленденинг.
— Ну так вот спроси ее, правда ли, что она графиня Беатрис Кленденинг,— посмотришь, что она тебе ответит.
Но у Джимми не хватило на это духу. Когда фея вернулась, неся чисто вымытую «утку», ее любимчик лежал совершенно тихо, но лицо у него так горело, что она подумала: «Наверно, пытался тут без меня самовольно вставать с постели!»
III
Впрочем, чудеса на этом не кончились. На другой день в палате поднялся возбужденный гул, санитары затеяли генеральную уборку, хотя никакой необходимости в этом не было. Принесли цветы, и каждая сестра приколола себе к поясу букетик. Джимми спросил, в чем дело. Графиня Беатрис взглянула на него с лукавой улыбкой.