Эльза приехала с родителями из Германии несколько лет тому назад. Их семья занимала половину большого дома с двумя парадными на Парк-роуд, незамощенной улице с чугунными тумбами, преграждающими автомобилям сквозной проезд. Эльзин отец имел какое-то отношение к торговле шерстью и, видно, хорошо зарабатывал, раз поселился в шикарном районе, где едва ли не у каждого, в том числе и у мистера Ледекера, собственный автомобиль. Снапов отец говорит, что Ледекеры — евреи, а уж еврей всегда сумеет неплохо устроиться, будьте покойны. Об этом доложил ему Снап, а еще он прибавил, что его дядя Билл от подобных разговоров приходит в бешенство и однажды заявил Снапову отцу, что ему место при Гитлере, пусть едет полюбуется, как расправляется Гитлер с евреями.
На это Снапов отец сказал, что, дескать, все ругают Гитлера последними словами, а того не хотят замечать, что человек целую страну опять поставил на ноги. Нам бы в Англию не мешало такого, немного расшевелить народ.
Так, говорит дядя Билл, рассуждают одни полоумные, какие ни в чем ни черта не смыслят. Расшевелить народ не мешает, это точно, но не затем, чтоб сажать над ним бесноватого, который обряжает в форму громил и дает им волю врываться в дома, стаскивать людей с постели и до смерти забивать сапогами на улице.
Это кого же забивают сапогами, полюбопытствовал Снапов отец.
Евреев, отвечал дядя Билл.
Ах евреев. Ну и правильно, пусть знают свое место.
— Что тут поднялось! — рассказывал Снап. — Дядя Билл кричит, что больше ни единой минуты не останется в нашем доме, а отец ему: скатертью дорога, не нравится — никто не держит!
— Но он все-таки не ушел, да?
— Остался. Подоспела мать, утихомирила их обоих.
Дядя Билл, брат Снаповой матери, жил у сестры с тех пор, как вернулся из Испании. Нельзя сказать, чтобы они с зятем непрерывно враждовали, но, когда речь заходила о мировой политике, дело всякий раз кончалось ссорой.
— А интересно знать, — сказал Джоби, — что это такое — евреи?
— Народ, который распял Иисуса Христа.
— Это я знаю. Но ведь то когда было!
— Мало ли что. Это было, и в наказание господь изгнал их с их земли и заставил скитаться по свету.
— И у них теперь нет своей страны?
— Нет. Они рассеяны по чужим странам во всех концах земли. Но до сих пор сохранили многие свои обычаи — допустим, ходят не в церковь, а в синагогу и не едят мясо по пятницам.
— Не, это католики не едят. — Наконец-то и ему довелось уличить Снапа в неточности! — Как, например, Маклауды с нашей улицы.
— Потом, у евреев, когда народится мальчик, ему делают обрезание.
— А мне тоже делали, — объявил Джоби. — Но я ведь не еврей!
— Чудно…
— Не пойму я что-то.
— Я и сам не понимаю, — признался Снап.
Ого! Такое тоже услышишь не каждый день!
— Ну как, махнули на выгоны? — опять предложил Снап. — Или ты домой?
— Узнать бы, сколько времени, — сказал Джоби.
Теплый, ласковый день начинал клониться к вечеру, но на дворе было совсем светло — наверняка еще слишком рано идти домой и готовиться ко сну. Но и тетку сердить лишний раз тоже нет расчета, тем более когда неизвестно, сколько у нее придется прожить.
— Знаешь, пойдем в ту сторону, а встретим кого по пути — спросим.
— Можно, — согласился Джоби.
Приятели побрели по улочке, мимо крикетного поля. По краю поля, отделяя его от улицы, узкой полоской тянулась вереница деревьев вперемежку с косматыми кустами бузины. Редкое из этих деревьев не хранило на своих ветвях, почти до самой вершины, следы их рук и ног; из-за этих кустов не однажды совершались отчаянные кавалерийские набеги на территорию неприятеля. За дальним концом поля вечернее солнце, слепя глаза, пылало в окнах Манор-лоджа, большой каменной усадьбы, некогда частного владения, отданного ныне под рабочий клуб. Если сощуриться, то даже издали разглядишь, как на веранде, мирно покуривая трубки и потягивая пиво, сидят старики, а на лужайке, за густыми, низко подстриженными кустами бирючины, склоняясь к шелковистому дерну, катают шары те, кто помоложе. Люди, которые строили Манор-лодж, знали, что делали: с веранды, обращенной на юго-запад, взгляду открывался простор за широкой долиной реки Колдер. К востоку и западу виднелись фабрики, заводы, но здесь фабричные трубы можно было пересчитать по пальцам одной руки — лишь там и сям курились терриконы, вспарывая зеленые волны холмов, катящихся к Пеннинским горам.
Обтекая крикетное поле, городок выплеснулся на луга, заполонив их на три четверти краснокирпичными муниципальными домами. Мальчики обошли их по старой тропинке, протоптанной через луг к широкому проселку, ведущему на мост над глубокой впадиной, по которой через Крессли, мимо вокзала на Трафальгарской улице, проходила железная дорога на Блэкпул.
Ватага ребят их возраста расположилась на мосту; одни топтались в пыли, а двое сидели на каменном парапете, над тридцатифутовым провалом.
— Гэс Уилсон со своей компанией, — сказал Джоби.
Мальчики остановились на обочине проселка.
— Только этих здесь не хватало, — сказал Снап. Он терпеть не мог Гэса за то, что тот не давал ему прохода насмешками. Да и никто особенно не любил Гэса, и все же он неизменно ухитрялся верховодить оравой мальчишек-сверстников.
— И что теперь делать?
— Все равно время позднее, — сказал Снап. — А тебе поздно гулять не разрешают…
— Но они нас уже заметили. Если повернем назад, подумают — испугались.
— Да я что, — сказал Снап. — Лично я не боюсь Гэса Уилсона.
— И я не боюсь. — Раз Снап позволяет себе отступить от истины, почему же нельзя ему?
— Так идем?
— Идем.
С самым независимым видом друзья направились к мосту, откуда за их приближением следил Гэс Уилсон, который восседал на парапете и, широко разведя колени, постукивал палкой по чугунным плитам. Все здесь им были хорошо знакомы, однако слова приветствия предназначались только вожаку.
— Здорово, Гэс.
— Наше вам. Куда собрался, Джоби?
— Так, никуда. А ты?
— И я туда же. Ты, я гляжу, не один! Эй, Ржавый, какую сегодня будем выдавать брехню?
— Ты чего? — сказал Снап.
— Я — ничего. А ты?
— И я ничего, — огрызнулся Снап, царапая прутом по пыльной земле.
— Много твой дядя сбил самолетов за эти дни?
— Я не говорил, что он сбивал самолеты.
— То есть как это не говорил? А кто болтал, что он целых три штуки сбил, в Испании?
— Ничего я такого не говорил.
— Значит, я, по-твоему, вру, Конопатый?
— Ты первый сказал, что я вру.
— Сравнил! То ты, а то — я!
— Ну и чем вы тут занимаетесь? — сказал Джоби, пытаясь отвлечь его внимание от Снапа.
— Так, кое-чем. За одной парочкой наблюдаем вон там, на выгоне. Голые, в чем мать родила.
— Где-е? На каком выгоне?
— Да вон они. — Гэс показал палкой. — Лезь сюда, отсюда видно.
— Смеешься небось.
— Серьезно говорю.
Джоби взглянул на него с подозрением.
— Заманишь на парапет, а потом спихнешь.
— С такой высоты? Я покамест не очумел!
— Все равно я тебе не верю.
— Стану я тебе врать! Скажите ему, ребята!
— Правда, Джоби. Не сомневайся.
— Ладно, — сказал Джоби. — Поглядим.
Он взобрался на парапет и задержался, стоя на четвереньках. Сейчас он выпрямится, и Гэс будет у него за спиной, а это неприятно. И высота неприятна, когда не за что ухватиться. Сколько раз он перебирался через речку по внешней стороне моста, но там есть за что уцепиться руками… Он разогнулся и стал во весь рост. В ногах ощущалась противная хлипкость. Джоби приказал себе не глядеть вниз и устремил взгляд на луга.
— Ну как, видно?