— Она там, баас, ждет тебя.
Джордж не раздумывая, дал ему тумака, чтоб согнать у него с лица эту ухмылку, и вышел в залитый лунным светом двор. Девушка не двинулась, не взглянула на него. Она стояла и ждала, опустив руки, словно статуя скорби. Эти руки — их беспомощность — вконец разозлили Джорджа.
— Я тебе сказал, убирайся откуда пришла, — прошипел он злобно.
— Я боюсь, баас. — И она заплакала.
— Чего ты боишься?
Туземка взглянула в сторону поселка. Глаза ее блестели в лунном свете, падавшем сквозь ветви сверху. До поселка целая миля зарослей, и по обе стороны дороги — горы, большущие скалы, отбрасывающие густые тени. Где-то выла на луну собака; из зарослей доносились самые разнообразные ночные звуки: голоса птиц, стрекотание насекомых, рычание каких-то неведомых зверей; то была жизнь во всем ее многообразии, жестокая жизнь. И Джордж, глядя на поселок, который в этом призрачном свете, казалось, отступил назад, слился с деревьями и скалами — ни единый огонек не выдавал его присутствия, — ощущал то же, что и всегда; именно это чувство привело его сюда много лет назад. Он смотрел, и ему казалось, что он куда-то медленно плывет, растворяясь в зарослях и лунном сиянии. Он не испытывал ужаса, не понимал, что такое страх; в нем самом жила такая же жестокость, крепко запертая где-то в глубине. А девушка, которая выросла среди этих зарослей и этой глуши, не имеет права дрожать от страха. Такие туманные мысли проносились в его голове.
Свет луны лился на Джорджа, и было видно, как на мгновение у него искривился рот. Он грубо потянул девушку к свету, повернул лицом к поселку и приказал:
— Теперь иди. — Ее всю трясло. Он чувствовал, как, словно в порыве страсти, содрогается ее тело, и, оттолкнув ее так, что она едва не упала, он снова повторил: — Иди!
Девушка отчаянно рыдала, заслонив рукой глаза. Джордж окликнул рабочего, который стоял неподалеку от дома и наблюдал за происходящим; у него было такое выражение лица, что Джордж предпочел не обратить внимания.
— Отведи эту женщину назад в поселок.
Впервые в жизни Джорджа его ослушался цветной. Парень просто покачал головой и заявил с прямотой — не грубо, а скорее с упреком, что его просят сделать то, о чем не следовало просить.
— Нет, баас.
Джордж понял, настаивать нельзя. Он нетерпеливо повернулся к девушке и, решив положить всему этому конец, сказал:
— Я не собираюсь препираться тут с тобой.
Потом пошел домой и лег в постель. Он настороженно прислушивался, — может быть, они разговаривают, эти двое, там во дворе: он все надеялся, что они как-нибудь договорятся. Но вот по земле загремели цепи, залаяли собаки, потом хлопнула дверь. Рабочий ушел в свой сарай. Джордж подавил в себе желание подойти к окну и посмотреть, здесь ли еще туземка. Она могла бы забраться в какой-нибудь сарай—они ведь не все заперты.
Джордж долго не мог уснуть. Внервые за много лет сон не шел. Конечно, он все еще злился; ему было неловко, что он оказался в ложном положении перед Смоуком, что он обидел старика; но его мучило еще и другое; опять у него в душе был этот разлад, противоречия, которые приводили его в дикую ярость, словно в спокойную жидкость влили какое-то химическое вещество, вызывающее брожение. Он не находил себе покоя, все тело его судорожно подергивалось. Как будто что-то огромное, стояло рядом и, угрожая, говорило: «А куда же ты денешь меня?» и только, когда ему удалось отвертеться от этой угрозы, он наконец уснул.
На заре — в поселке еще не закурился дымок над хижинами — Джордж разбудил рабочего. Тот вышел из сарая, заспанный, с красными глазами, за ним вышли собаки. Джордж велел ему позвать Смоука. Он чувствовал, что должен извиниться перед стариком, должен доказать свою правоту человеку, к которому был привязан больше, чем к кому бы то ни было с тех пор, как умерли его родители.
Поджидая Смоука, он оделся. Дом был совершенно пуст. Слуги еще не пришли из поселка. Джордж очень волновался, зная, что объясниться со Смоуком необходимо. Но старик что-то не шел. Холмы уже озарило солнце, из кухни потянулся запах кофе и кипящего сала, когда Джордж, нетерпеливо ожидавший на веранде, увидел меж деревьев приближающихся туземцев. Старый Смоук был закутан в одеяло, с двух сторон его поддерживали молодые парни; он двигался с трудом, будто каждый шаг стоил ему огромных усилий. Трое туземцев подошли к крыльцу, и Джордж почувствовал себя обвиняемым. Но ни один из обвинителей не смотрел на него.
— Смоук, мне очень жаль. Я не знал, что это твоя жена, — тут же начал он. Но они так и не взглянули на него. В нем уже закипало раздражение — они не принимали его раскаяния. — Откуда я мог знать? Откуда? — сердито повторил он.
— Где она? — не отвечая на его вопрос; спросил Смоук слабым ворчливым голосом очень старого человека.
Этого Джордж не ожидал. Раздражение охватило его с новой силой.
— Я отослал ее домой, — гневно ответил он. Неистовство собственного гнева отрезвило его. Он не понимал, что с ним происходит.
Стоявшие перед ним люди молчали. Парни, поддерживающие Смоука под руки, стояли, не поднимая глаз. Смоук бесцельно обводил взглядом зеленые склоны гор, долину внизу; он что-то искал, но искал без всякой надежды. Он был сломлен. Стараясь говорить спокойно, Джордж сказал:
— Я не знал до вчерашней ночи, что она твоя жена. — Он остановился, глотнул слюну и продолжал, поняв теперь, в чем его обвиняли:
— Она пришла ко мне вчера вечером, но я велел ей идти домой. Это было поздно. Разве она не вернулась к тебе?
Смоук молчал; взор его блуждал по окружавшим их скалам.
— Она не приходила домой, — наконец проговорил один из парней.
— А не могла она зайти к подруге? — предположил Джордж, тщетно стараясь найти объяснение.
— Ее нет в поселке, — сказал тот же парень, отвечая за Смоука.
Наконец, в первый раз старик прямо взглянул на Джорджа, но так, словно тот был каким-то предметом, вещью, которая не имеет к нему никакого отношения. Потом он попытался высвободиться из рук парней, но они, поняв, что ему надо, бережно повернули его, и все трое медленно двинулись обратно к поселку.
Джордж совсем растерялся; он не знал, что делать. Он стоял на ступеньках и курил, растерянно глядя вокруг, на знакомый суровый пейзаж, вниз, на долину. Надо было что-то предпринимать. Он опять окликнул слугу. Когда тот пришел, он приказал ему расспросить садового рабочего. Слуга вернулся, и на лице у его была такая же оскорбительная усмешка, как раньше у садового рабочего.
— Садовник говорит, он не знает, что случилось, баас, — сказал он. — Он пошел спать и оставил девушку во дворе, так же как и сам баас. — Эта последняя фраза, видимо, прямо повторяла оскорбительное обвинение, брошенное рабочим. Еще вчера Джордж воспринял бы это совсем не так, как сейчас. Он словно не понял, что его оскорбили.
— Где же она? — спросил он наконец у слуги.
Слуга удивился. Вопрос показался ему нелепым, и он ничего не ответил. Он только, так же как Смоук, поднял вопрошающий безнадежный взгляд на скалы, и Джорджу пришлось признать то, чего он так упорно не хотел признавать.
Он стоял, глядя в ту же сторону, что и слуга, и чувствовал, что становится другим. Он смотрел на беспорядочное нагромождение скал, острые черные вершины которых четко обрисовывались в чистой синеве неба, ранней синеве африканского утра, и ему вдруг почудилось, что горы, родные и близкие ему, пятятся назад, свирепо ощетинившись, словно зверь, и за ними таится угроза, страшная угроза, готовая настигнуть его в темном углу, где прячется страх. Страх шевельнулся в груДи Джорджа; этого чувства он не знал раньше; страх полз по телу, и он вздрогнул от его леденящего прикосновения. Ощущение было столь необычно, что Джордж потерял дар речи. Медленно, осторожно, словно боясь разбить хрупкую вещь, он вошел в дом и сел завтракать, и только ритуал за столом, соблюдения которого он всегда так требовал, вернул ему равновесие. В душе у него зрело решение, и он заботливо его оберегал, еще не зная, во что оно выльется. Когда, допив кофе и позвонив слугам, он вышел на веранду, знакомый пейзаж стал вдруг чужим, и что-то в душе словно указывало на него пальцем. И хотя солнце уже сильно припекало, Джордж опять задрожал; скрестив руки, он охватил ладонями плечи: они показались ему удивительно слабыми. А ведь совсем еще недавно в них была могучая сила гор, еще до сегодняшнего утра это были ветви, на которых распевали птицы; тот ужас, который подстерегал его где-то в темном углу снаружи, был теперь у него внутри, и ему предстояло с ним сразиться.