Стендиш, в сущности, даже не пытался отстаивать Джули перед полицейским судом. Он вел себя так, словно хотел с самого начала, чтобы дело передали в более высокую инстанцию. Итак, мы слушали показания жильцов, а потом сержанта Коллинза – он рассказал, как вел расследование, как его вызвали, что он застал на месте, что кто ему говорил. Наконец, было прочитано медицинское заключение. Из него явствовало, что смерть наступила от сильного удара ножом или подобием штыка, который так и остался вонзенным в тело, а теперь завернутый в промокательную бумагу лежал на столе перед судьей.
– Будете вызывать каких-либо свидетелей, сержант Коллинз? – спросил судья Крест.
– Да, ваша милость. Мы вызовем доктора Дика. Он сообщит, что показало вскрытие трупа.
– Хорошо…
Вызвали доктора Дика – не в качестве свидетеля, а в качестве патолога, который должен сообщить, как и отчего наступила смерть. Доктор Дик всегда, и на улице и в помещении, носил белое шелковое кашне с кисточками, и о нем ходили жуткие слухи, будто его излюбленная обитель – единственный в городе погреб, больничный погреб, где держат трупы. А на самом деле он просто страдал астмой и полагал, что холодный воздух погреба ему на пользу.
– «Удар был нанесен прямо, – читал вслух (вернее, сопел) доктор Дик собственное заключение. – Это был скорее не удар, а толчок…» – Он поднял глаза от бумаги, желая убедиться, что его правильно поняли. Потом он прочел медицинское объяснение – «как нож пронзил внешнюю мышечную ткань сердца и острым краем распорол ее. Смерть наступила в считанные минуты, пока миссис Кристо медленно опускалась на колени, не оттого, что нож вонзился в сердце, а оттого, что его чуть потянули назад, хотя и не извлекли.
– Это важно? – спросил Крест.
– В сущности, нет, ваша милость, – ответил Дик. – Просто дело времени. Сердце все равно остановилось бы, и очень скоро.
– Можно ли самому нанести себе такой удар? – спросил его Серебряный.
– Только в том случае, если жертва как-то сумела укрепить нож острием к себе и бросилась на него.
Доктор сошел со свидетельского места, и сержант Коллинз попросил вызвать мистера Сирила Мейкписа.
Мейкпис встал на место свидетеля с таким чувством, с каким мальчишка входит в церковь иной веры. Он сам не знал, кого сейчас следует опасаться – дьявола или господа. Его показания были уже зачитаны раньше, они почти дословно совпадали с тем, что он рассказал мне в то утро. Но судья пожелал задать ему вопрос насчет кухни.
– Был ли в кухне кто-нибудь, кроме обвиняемого и его матери? – спросил он Мейкписа.
– Нет. Только Джули и его мать.
Стендиш спросил, кто позвал его в кухню. Позвал Джули, ответил Мейкпис. Джули был одет? Да. Что он делал в кухне в такой поздний (или ранний) час? Мейкпис опять пояснил, что мать обычно оставляла сыну пирог или булочки с сосисками.
– Слышали вы шум, что-нибудь похожее на ссору? – спросил Стендиш.
– Нет. Пока Джули меня не разбудил, я спал.
– Что он вам сказал, мистер Мейкпис?
– Он просто сказал: «Пойдемте в кухню, мистер Мейкпис». Так и сказал.
– А больше он ничего не сказал?
– Ничего. Только повторил это раза три и очень был бледный. А руки держал вот так.
И Мейкпис стиснул руки.
Теперь пришел черед сержанта Коллинза подчеркнуть, что Джули Кристо отказался отвечать на вопросы и давать какие-либо объяснения по поводу того, что произошло в кухне между ним и матерью. Он отказался привести неоспоримые доказательства того, что не присутствовал при случившемся. И, наконец, он ничего не отрицал, когда ему было сказано, что на него ложится ответственность за смерть матери.
– Желаете вы задать вопросы обвиняемому? – спросил судья Серебряного, карандаш которого так и ходил по бумаге.
– Не сейчас, – ответил Стендиш.
– А вообще обвиняемый хоть что-нибудь сказал? – спросил судья сержанта Коллинза.
– Иногда он качает головой, – ответил Коллинз. – Да только все время молчит, как воды в рот набрал, хоть ему сколько раз предлагали объяснить, как дело было.
– Вам есть что сказать, прежде чем суд вынесет решение? – обратился судья к Джули.
Джули словно не слышал.
– А вам, мистер Стендиш?
– Я нахожусь в столь же невыгодном: положении, ваша милость. Я вынужден защищать своего клиента, не услышав от него ни единого слова, так что в настоящее время я не могу привести никаких веских доводов в его защиту. Быть может, позднее.
В пору было мне самому встать и защищать Джули. Моего отца молчание Джули не отпугнуло бы, это уж наверняка. Он бы непременно взял слово и перешел в наступление. Он всегда повторял: если у тебя нет ничего подходящего для защиты клиента, выбивай оружие из рук противной стороны.
Решение было очевидно: Джули останется под стражей, и дело его передадут на выездную сессию суда присяжных. Дату слушания дела установят позднее. Возможно, его будут судить шестнадцатого числа следующего месяца, когда состоится очередная сессия в Сент-Хелене и суд получит высокие полномочия, необходимые для слушания дела такой важности.
Когда Джули выводили, я нарушил судебные правила.
– Джули! – крикнул я. – Бога ради, защищайся!
Джули наклонился и как-то странно потер колено, словно ушибся, и я вдруг подумал: а ведь все полчаса, которые понадобились полицейскому суду, чтобы передать его суду присяжных, он просидел, уставясь в одну точку, и, кажется, даже не мигнул ни разу.
Глава 16
Впервые за годы, когда я уже перестал быть ребенком, я жаждал, чтобы отец поскорей вернулся и вступил в одно из тех горьких сражений за нравственную справедливость, которыми он снискал нелюбовь нашего города. Прежде эта нелюбовь меня сильно смущала. Но теперь я понимал: спокойный, коммерческий ум Стендиша не спасет Джули от виселицы. Смертный приговор в ту пору не был редкостью: всего полгода назад в тюрьме в Бендиго повесили молодого парня, сверстника Джули, который убил двух своих братьев из дробовика. Наша местная виселица стояла разобранная позади полицейского участка, и ее ничего не стоило в любую минуту собрать и установить на небольшом, огороженном высокими стенами участке, где, как свято верили все мальчишки, когда-то вешали разбойников и казнили за столетнюю историю города троих убийц. Пониже сада, окружавшего полицейский участок, была наготове и известковая яма. «Могила Джули», – вздыхал я, ворочаясь по ночам под громкое кваканье лягушек, слышное на веранде, где я тогда спал. Да, конечно, я переживал случившееся слишком бурно, но, как все в нашем городе, смотреть на это иными глазами не мог.
В четверг утром я вновь обрел малую толику здравого смысла и пошел в дом Джули – хотел взять для него чистую одежду. Дверь отворил Мейкпис, и я сказал ему, что мне надо.
– Я вчера видел тебя в суде, – сказал он и потер свои сухие, терпеливые руки неудачника. Он пытался навести какой-то порядок в своих смятенных мыслях. – Я должен был сказать правду. Кит. Ты ведь понимаешь.
– А как же иначе, мистер Мейкпис.
– Это не повредит Джули, а?
– Не беспокойтесь, – сказал я. – С Джули ничего плохого не случится.
– Я должен был сказать им, что произошло. Что мне оставалось?
– Джули поймет, – сказал я. – А я тут хочу взять для него кое-какие вещи.
– Какие вещи?
– Чистую одежду, пижаму, бритву…
– Бритву? По-моему, Джули еще не бреется, – сказал Мейкпис. – Да ты заходи, Кит.
Пансионеры сидели за кухонным столом и завтракали, и лица у них у всех по-прежнему были потерянные, точно у пленников потерпевшей крушение подводной лодки. Я поздоровался с ними довольно весело, и они тотчас заулыбались, засмеялись, обрадовались мне, словно водолазу, который наконец-то постучал о корпус их затонувшего судна.
– Здравствуй, Кит! – сказала мисс Майл. – Я тебя вчера видела, ты стоял с мистером Потсом у банка.
– Да, я там был…
– А я видел тебя у полицейского участка, ты ехал на велосипеде, – сказал Хеймейкер. Он с лебединой грацией склонил голову в мою сторону.