– И это было, мистер Хеймейкер.
– Я тебе помахал, но ты меня не видел, – сказал он.
– Это потому, что на велосипеде я слепну и дурею, – сказал я. И все весело засмеялись.
Я прошел за Мейкписом на веранду, и он показал мне комод, который он смастерил для Джули из двух ящиков из-под чая. В комоде, выстланном внутри газетами, нашлись две сложенные рубашки, две пары туго скатанных носков, джемпер, школьные шорты – Джули давно уже в них не ходил, жилет грубой вязки, которого я никогда не видел (может, это доктора Хоумза?), и четыре отглаженных носовых платка, сделанных из старых простынь.
– Это все? – спросил я Мейкписа.
– Да. Но все чистое и выглаженное, Кит. Это она… она так оставила…
Я подумал: а где же его нижнее белье? – но потом вспомнил, как Джули раздевался на речке, – никакого белья он не носил. Я взял все, и комод, где хранились постиранные, сложенные, выглаженные заботливыми руками миссис Кристо вещи, теперь зиял пустотой. Взял я и несколько своих старых тетрадей из тумбочки у кровати, но не стал смотреть, записывал ли уже в них Джули свою музыку: не хотел делать это на глазах у Мейкписа. (После я в них заглянул, но не увидел ничего, кроме своих старых школьных упражнений. Другие тетради Джули, наверно, спрятал.)
– Не густо, – сказал я Мейкпису, – но ничего, сойдет.
– А что еще ты искал, Кит?
– Ничего… ничего.
У дверей со мной простились как с героем, и только на улице я сообразил, что не окинул эту неуютную кухню с голыми стенами наметанным репортерским глазом. Не попытался представить, где именно миссис Кристо медленно опустилась на колени с немецким штыком в груди.
В участке сержант Коллинз опять не позволил мне повидаться с Джули. На этот раз он пришел в ярость – я помешал ему завтракать – так что я оставил корзинку, которую мне дала мисс Майл для вещей Джули, и сказал сержанту, чтоб он положил сюда потом грязную одежду: я зайду за ней и отдам ее постирать. Сержант даже не взглянул на корзинку; когда я выходил, он все жевал баранью отбивную; а выйдя, я увидел Норму Толмедж – она поставила свой «крайслер» тут же на углу, на тихой улочке, перегнулась назад и доставала небольшой плоский чемодан.
– Я хотел тебя повидать. Норма, – сказал я.
– Господи, Кит, да ведь это черт знает что, это ужас, что с ним делают! Хотят его повесить, как Джексона, того пария из Бендиго. Вот чего все они хотят, понимаешь? Вся эта подлая орава…
Может, сказать ей, что она и сама невольно подлила масла в огонь? Но чего ради мне обрушить такой удар на милую нашу безрассудную Норму?
– Это твой отец поручил старику Серебряному защищать Джули? – спросил я.
– Нет. Это я.
– Прекрасно. Значит, ты. А ты случаем не знаешь, как он собирается его защищать? То есть какую поведет линию, когда дело Джули будет слушаться в суде?
– Откуда мне знать? Он адвокат. Он свое дело знает.
– Надеюсь, – сказал я. – Очень надеюсь.
– Знаешь, Кит, он хотя бы не дурак. И не станет устраивать никаких нелепостей, не то, что твой отец.
– Возможно. – К таким разговорам я давно привык и никогда не спорил. – Что у тебя в чемодане?
– Я купила Джули новый костюм, пару туфель и сорочку. Представляешь, что подумают о нем судья и присяжные, если он появится перед ними в этой своей курточке – рукава едва до локтей, костлявые лапы наружу торчат, прямо как рыбий скелет. А уж башмаки…
– Я только что отнес ему две его старые рубашки и несколько пар носков.
– Тебе разрешили с ним увидеться?
– Нет.
– Старик Стендиш был у него два раза, и он говорит: Джули сидит и молчит, не желает отвечать ни на какие вопросы. Стендиш говорит, что Джули не станет ни с кем разговаривать, ему это даже неинтересно; Стендишу кажется, будто Джули примирился со своей судьбой и пальцем не шевельнет в свою защиту – мол, будь что будет.
– Ну, конечно! Конечно! Вот потому-то твоему другу Стендишу и надо бы вести себя поумней.
– Ну, а что мог сделать этот старый дурак, если Джули уперся и молчит?
– Не знаю. Потому-то я и волнуюсь.
– Стендиш – человек очень влиятельный, Кит. А в нашем городе только это и важно.
– Не всегда, – возразил я. – Это ведь не собрание агентов по продаже земли и не комиссия скотоводов. Это как-никак суд.
– Один черт, – сказала Норма и зашагала со своим чемоданом к полицейскому участку. – Как ни верти, все убеждены, что это Джули убил, – крикнула она мне, барабаня в дверь участка, – и теперь всем вдруг, видишь ли, стало жалко не кого-нибудь, а ее! Виселица – это для него еще слишком хорошо, вот что все говорят.
Я повернулся, уходя, и чуть не налетел на миссис Пенфолд, жену советника нашего округа, – она была в белом с головы до ног и спешила домой либо из больницы, где навещала дочь, либо из гостей, где играла в карты, либо с заседания комитета устроителей сельскохозяйственной выставки.
– Вот спроси ее, Кит, – окликнула Норма. – Спроси-ка, что она думает.
У меня не было ни малейшего желания спрашивать эту особу о чем бы то ни было, но Норма славилась своим ехидством и язвительностью, и миссис Пенфолд обернулась и спросила:
– О чем меня надо спросить. Кит? О чем это Норма?
– Ей интересно, что вы думаете о Джули Кристо, миссис Пенфолд, – сказал я.
– То же, что и все, – решительно ответила супруга советника.
– А что именно? – крикнула Норма. – Что думают все, миссис Пенфолд?
– Он убил родную мать! – сердито ответила та. – Именно так все и думают. И виселица – это еще слишком хорошо для него.
Норма рассмеялась.
– Постыдились бы! – крикнула ей вслед миссис Пенфолд, а Норма уже с маху отворила дверь участка, не дожидаясь, пока сержант Коллинз снова оторвется от завтрака.
Я остался на тротуаре между ними двумя, и ох, как мне недоставало Норминого уверенного презрения и насмешливости!
Норма воображала, что если высмеять все обвинения, Джули просто не смогут засудить – таковы были ее понятия о правосудии. Но я-то знал, что с правосудием шутки плохи. Я знал, например, что присяжные, как правило, выносят тот приговор, которого требует общественное мнение, и не потому, что подчиняются требованию, но потому, что они и сами – часть этой среды. И если принять это во внимание в деле Джули, можно считать, что он уже осужден и повешен.
Даже мой отец согласился с этим, когда я рассказал ему, что произошло.
– Помнишь, что сказал Орест, когда его обвинили в убийстве матери? – спросил он.
Для меня сочинения Эсхила были страстными лирическими драмами, а для моего отца – классическими состязаниями в правовой нравственности.
– Не помню, – не без досады ответил я.
– Орест стал нечистым, отверженным, – сказал отец. – И потом он жаловался, что его не зовут ни в один дом и никто не хочет с ним говорить. – Отец с грустью покачал головой. – Беда в том, Кит, что матереубийство плохо действует на судей. Одно подозрение в нем уже равносильно приговору еще до того, как начинается суд. И виноват ли подсудимый, нет ли – разницы никакой. Все приходят в ужас. Выступать защитником в таком деле, в суде или вне суда, радости мало, разве что есть неоспоримые доказательства невиновности подсудимого, чего о данном случае, я думаю, не скажешь.
– Тогда каким же образом защищать Джули? – спросил я.
– Ну что я могу тебе ответить? По-видимому, твой друг убил свою мать. Все улики против него. Какая же тут может быть защита?
– Тогда что, по-твоему, станет делать Серебряный Стендиш?
– Мистер Стендиш, – поправил отец.
– Мистер Стендиш.
Мы сидели в маленьком зеленом отцовом кабинете (обсуждать подробности дела при маме отец не пожелал); в ответ на мой вопрос он поднял левую руку, выставил четыре пальца. Его широкие короткопалые руки, как всегда, чуть подрагивали, но жест этот говорил яснее слов: «Стендиш – дурак».
– Вероятно, он изберет обычный в таких случаях путь защиты.
– Какой же это путь, раз все складывается против Джули?
– Нечаянное убийство, трагическая случайность. Что-нибудь в этом роде.
– Да ведь так оно и есть! Это наверняка была случайность.
– Довольно трудно убедить в этом судью и присяжных, да еще если юноша и впредь будет отмалчиваться. Одного этого уже достаточно, чтобы его осудили… – Отец пожал плечами, что делал очень редко. Но я видел – все это ему противно, – и возмутился.