Дядька Устин непривычно расшевелился от такой длинной речи, хотел было напиться, но, повертев в руках хрупкий стакан, отчего-то не стал в него наливать — поставил обратно на стол.
— Болтают, будто плотину хотели взорвать. Ай брешут?
— Пытались, — сказал Вахромеев. — Да не вышло.
— От варнаки, язви их в душу! Говорят, ты их споймал, та ишо Гошка Полторанин? Верно?
— Было дело.
— Ит-ты! — Углежог изумленно помотал лохматой головой. — А я того Гошку маненько, стало быть, причесал на троицу… Он ведь, Гошка, шебутной. А так ничего парень. Нашенский, кержацкий. Ну дак я побег, давай свою бумажку.
Вахромеев проводил его во двор и там, у крыльца, встретил еще двоих углежогов-кержаков из Устиновой артели. Эти вели себя деловито и собранно, никаких вопросов не задавали, видать, все у них уже было обдумано, определено, да и торопились — их на улице ждала грузовая телега-бричка.
После выданных трех ордеров Вахромеев в приподнятом настроении осанисто расположился за председательским столом и, покуривая, поглядывая через окно во двор, стал ждать: кто там следующий? Однако прошло полчаса, и народ явно валом не валил, похоже, Устиново пророчество было замешено на обыкновенном бахвальстве.
Вдруг, углядев что-то вдали на склоне Березового седла, председатель вскочил, схватил со стола ведомость с ордерами, на ходу бросил бумажки перед носом изумленной паспортистки и выбежал во двор. Отцепив от коновязи повод, махнул в седло, галопом погнал мерина.
Дорога по крутому склону виляла петлями: от одного дальнего лога к другому, будто впопыхах брошенная, нераспрямленная веревка. А тот, кого догонял Вахромеев, шел прямой тропкой, срезая углы-повороты.
Они встретились уже у самого перевала, где в редком низкорослом листвяжнике тропа снова выходила на дорогу, — присаживая каблуками Гнедка, Вахромеев сумел-таки на последней петле опередить и первым выскочить к седловине.
Она была в том же стареньком сером платье, в каком он встретил ее первый раз — еще тогда, в Авдотьиной пустыне. За спиной — дорожная торба, а в руке — модная красная сумочка, которую она зачем-то купила несколько дней назад (может, уже тогда собиралась уходить?). Именно эту сумочку он сразу увидал из окна сельсовета: будто запоздалый цветок марьина коренья вспыхнул на склоне горы.
Монашка с мамзельской сумочкой. Чудная девка…
Появлению Вахромеева она не удивилась: видела, как он гнал лошадь по серпантину, как мелькала в пихтачах его выгоревшая гимнастерка.
— Шальной ты, Коля. Гляди-ка — коня запарил.
Вахромеев ничего не сказал, спрыгнул на землю, пошел рядом, тяжело переводя дыхание, словно не на лошади, а пешей рысью сам отмахал эти несколько километров.
Он шел и с каждым шагом ощущал нараставшее холодное жжение в груди — как в детстве, когда однажды наглотался сосулек и полдня стынул, маялся горлом перед тем, как надолго до беспамятства заболеть. Как и тогда, медленно меркнул свет в глазах, утрачивая краски и четкость. Унылым, серым, плоским становилось все окружающее.
Тряхнул головой, взглянул вверх и понял: легкая одинокая тучка задернула солнце. Невесело подумал: может, и у него будет так же — ненадолго, временно?
— Чего молчишь? — усмехнулась Фроська. — Торопился, лошадь было не загнал, а теперь язык отнялся. Ну спрашивай.
— А! — Вахромеев в отчаянии махнул рукой: чего спрашивать-то? И так все ясно. Он слишком хорошо знал ее, чтобы не задавать бесполезных пустых вопросов, не уговаривать, не умолять: то, что она решила, то будет только так и не иначе. А она конечно же решила…
— Рассчиталась на стройке?
— Не. На что мне расчет? Деньги получила — позавчера получка была.
— Где тебя искать-то?
— А нигде. Считай, что меня нет.
— Может, напишешь?
— Нет. Я же сказала: нету меня.
На перевале остановились. Фроська сдернула платок, подставив ветру разгоряченное лицо. Тяжелая тугая коса, упруго вздрагивая, упала на спину.
— В летчики ухожу, Коля. Светлана звала, вот и адресок у меня тут, в сумочке. Учиться буду, в мотористы сперва пойду. А уж потом — в небо махну. Ты, поди, не веришь?
— Верю… — сумрачно вздохнул Вахромеев. Уж он-то знал: задумает — сделает. Не девка — веретено кедровое.
— Ты, Коля, не серчай, и плохо про меня не думай. Для нас обоих так нужно, ты это пойми. Ступай домой, у тебя жена, дочка… А я половинками жить не умею и не хочу. По мне — либо все давай с горкой и присыпкой, либо — не надо ничего. Обойдусь, проживу.