В мое повествование будет просачиваться прошлое, я буду возвращаться из прошлого в настоящее и наоборот — взад и вперед. Туда–сюда без всякой хронологии и географии. Прошлое так внедрилось в действительность, что становится частью настоящего и настоящее окрашивается прошлым. Нет и непрерывности в воспоминаниях, а есть несоответствие запоминаний. прорехи в памяти. Все, что было в жизни, связано совсем не логикой, а тем, что творилось и творится в твоей душе.
Итак, оглядываюсь назад. Шествие. «Союз с былым сильней, чем связь с грядущим».
Начну с того, как я оказалась на фотографии рядом с Яковом и как моя жизнь переплеталась со строками Иосифа.
В казахстанской степи был разгар лета, в логах гор Кызыл–Тау все цвело и пело. В этот день я услышала стихи. В степных горах я впервые, на студенческой практике в геологическом маршруте, иду чуть позади Якова Виньковецкого — старшего геолога, художника–абстракциониста, которого несколько побаиваюсь и соблюдаю природноподчиненную дистанцию. У нас нет никаких отношений, хотя я позвонком знаю какую‑то предсудьбу, чувствую что‑то тревожно–неслучайное во всем происходящем. Смотрю. Тут нет никакой цивилизации, ни зимовок, ни юрт, ни троп — первозданность, природа до нас. Откуда‑то издалека доносится звук воды. Степи хорошо прячут оазисы. Около источника присаживаемся. «Давайте я вам почитаю стихи Иосифа Бродского», — вдруг говорит Виньковецкий. И, уловив ответ, только мелькнувший в моей голове, а скорей всего и не думая его дожидаться, он начинает читать: «Плывет в тоске необъяснимой…»
Море звуков сразу приходит в движение. Каждая вещь начинает двигаться. Саксаул, кустарник, камни. Круженье.
«Плывет в глазах холодный вечер.»
И в тоске и объяснимой и необъяснимой поплыли слова. Пение птиц и звук стихов сливаются. Все видимое углубляется в слышимое и воплощается в ритме. Как будто во сне, под волшебным влиянием, все одушевляется. Колдовство. Я испытываю завораживающее действие магии ритма, почти ничего не понимая в содержании. Я не слежу за словами, а слушаю сама не знаю что — полноту своего существования? Ввысь унеслось мое дыхание. И в самый короткий миг, в самый краткий атом моей жизни я ощущаю прилив счастья. Яков читает стихи ритмично и размеренно, как молитву, как песнопение, без актерского придыхания (Иосифу нравилось Яшино прочтение, как он называл, единственное во всей вселенной, после него). Кажется, что вся предыдущая жизнь была лишь подготовкой к этому моменту. Все — яркая, мистическая внешность Якова, ритм стихов, простор степи, загадочность, голос судьбы действуют на меня магнетически. Танец слов превращается в любовь. Я поднимаюсь на высшие ступени чувства — к высшему желанию.
Я обретаю самую дорогую драгоценность, которую пронесу до самой смерти Якова.
Воздействие стихов было важнейшим открытием моей жизни. Мне еще предстояло прочесть эти стихи и услышать их из уст автора. И за свою судьбу–любовь еще предстояли отчаянные поединки. «Пора давно за все благодарить.»
Годы спустя — «между человеком и судьбой лежит море слез», — когда Яков был уже моим мужем, в шутливом разговоре я сказала Иосифу, что его стихи помогли мне совершенно влюбиться: «слишком хочется пить в Казахстане». Иосиф, усмехнувшись, добавил, что завидует Яше, так сумевшему использовать стихи: такое быстрое разрешение слова — «заполучить девушку» у него‑де не получается. На что я возразила: «Не кокетничайте, вон какой за вами хвост поклонниц. Одних Марин сколько!» И мы посмеялись: как рождаются мифы. Обрывки слухов. Отражения, дикие догадки, неизвестно что. Яков продолжил разговор серьезно: «В этом величие и необходимость искусства. Искусство зажигает свет другого мира». Они с Иосифом стали разговаривать о высших задачах искусства и его метафизической деятельности в жизни. (В Яшином архиве сохранилась их переписка, затрагивающая эту тему. И я бы хотела избежать плоских истолкований слов, прямой речи, неправильных описаний каждого шага.)
Иосиф в первое наше официальное знакомство в Филармонии, когда Яков представил ему меня как свою жену, слишком удивился, смотрел на меня с нескрываемым внимательным любопытством, так проницательно, что я глазами выразила недоумение, мы как бы столкнулись взглядами, он отвел глаза и, мне показалось, смутился. Казалось бы, я должна была смутиться, он уже тогда был подпольной знаменитостью, а тут как‑то наоборот получилось. Возможно, что испытующий взгляд, каким он смотрел на меня, ему самому показался слишком. «Главное орудие эстетики — глаз, абсолютно самостоятельный». Я во всеоружии встретила его «орудие эстетики». Почему‑то он сказал Якову: «Джейкоб — ты как белый пароход», и что‑то про меня, что я такая крошечная и совсем славянского рода или вида. Я посмеялась в ответ: «Исполнилась мечта маленькой девочки — она села на белый пароход». Иосиф чуть улыбнулся: «Девушки редко позволяют себе шутить». Я ощутила симпатию. Он мне показался красивым, держится властно. Только много позже я поняла, как не всегда можно было ухватить внутреннюю мысль какой‑либо тирады Иосифа, проникнуть в подспудный пласт его развернутой метафоры. Он умел высказываться окольными путями. Ведь на самом деле я даже сейчас не знаю, что подразумевал Иосиф под «белым пароходом»? Может, это была просто шутка? Я же вложила в «белый пароход» свое переживание.