— То есть вы хотите реализовать… воплотить не важно что, время, настроение, желание, мысль, в конечном счете, себя — через кого-то или что-то, извне, во внешнем?
— А как же иначе? — растерялась я.
— Иначе? — Глаза его на какую-то долю секунды вспыхнули и стали почти нечеловеческими, но видно было, как он усилием воли потушил их и жестом подозвал Донго. — Тогда мы с вами еще увидимся. А сейчас мы идем купаться под Савкину горку, пес слишком нервничает в этом до сих пор отравленном месте. Вас я не зову — там омут. — И невысокая ладная фигура свернула за холм.
Я еще некоторое время постояла, неожиданно обнаружив тихую прелесть в послевкусии только что происшедшего разговора, и побрела к дому, растерянно глядевшемуся в недавно вычищенный, неестественно прямоугольный пруд. Я шла совершенно ни о чем не думая, и это расслабленное состояние, наилучшее в ситуациях, когда решить все равно ничего невозможно, овладевало мной все более, и чем ненавязчивей, тем властнее. Постепенно и волшебство места захватило меня — исподволь и лукаво. Именно Три-горское с его до сих пор шелестящим в ветвях влюбленным девичьим шепотом, с заросшими барбарисом укромными углами, над которыми курился аромат молодой и щедрой мужской силы, с тщательно выверенной масонской, как оказалось, планировкой на первый взгляд бестолкового парка на самом деле больше всего передавало спелую легкость пушкинского духа — и бродить по усадьбе было приятно. Я всегда без особого труда переходила временные грани, когда дело касалось литературы, и сейчас, спускаясь к реке за кургузой банькой, уже с восторгом ощущала на себе платье, туго перевязанное под грудью синей атласной лентой, а под ним разгорающийся пожар скрываемой страсти. Рука непроизвольно подбирала несуществующий газовый подол, и ножка ступала осторожней, словно на ней была не кроссовка, а прелестный бархатный, тупоносый и плоский башмачок.
Через три четверти часа я была уже на той стороне и ничуть не удивилась, когда лежавший возле палатки Владислав не привстал мне навстречу, а лишь отбросил на мох почти слившуюся с ним по цвету книгу. Золотое факсимиле блеснуло опавшим листом, и… развязалась синяя лента…
— Честное слово, порой чувствуешь просто унижение, — не посмотрев на меня и снова взяв в руки книгу, задумчиво произнес он.
Разговоры об унижении непреодолимой властью женского — подразумевалось, моего — тела я слышала с самого начала нашей связи, и они всегда вызывали во мне лишь новую волну желания. Зачем он начал их сейчас, когда русые завитки на его высоких висках еще влажно блестели, было непонятно и неумно. Я улыбнулась и блаженно коснулась неизменно прохладных пальцев на темно-зеленой обложке. Но книга раскрылась, сбросив мою руку.
— Я не о том, — нетерпеливо продолжил Владислав. — Унижение культурой — вот что ужасно. Люди нашего круга опутаны культурным контекстом настолько, что он уже отравил самые источники нашей жизни. Татарские орды знаний существуют в нас как объективные истины, и пробиться сквозь них своей, пусть даже самой обыкновенной мысли безумно трудно. Да что мысли! Благодаря этому мы не вольны даже в чувствах! За нас чувствуют ассоциации, подтексты, цитаты, фетиши и прочие вампиры культуры. Они толкают нас на избитые дороги, и с самого начала нам не дано пройти горький путь собственного выстраивания мира. Вот только что… — Он довольно сухо и зло рассмеялся. — Неужели ты думаешь, что я уж так хотел тебя здесь, в этой грязи?! Отнюдь нет. Но хитрый старик подсунул мне эту фразу, и я, жалкий раб, воспылал. Послушай, — неожиданно спокойно перебил он себя, — а что Никлас? Он тоже был лишь заложником?..
Перед моими глазами второй раз за сегодняшний день, но на этот раз — нехорошей темнотой, сгущающейся в сумерках по углам старых квартир, проплыл Никлас, такой, каким он был в наши юные смутные прогулки по царскосельским паркам: его любовь была зачата там, где все слишком пронизано памятью вдохновляющих женщин и созидающих мужчин.
— Наверное, да. Впрочем… возможно, ему было легче: он художник. Иногда он мог вырвать у подсознания минуту-другую настоящего…