Пошла я на кухню, взяла дощечку, на которой режут хлеб, уложила на нее свой кусок хлеба, что к обеду был приготовлен, две очищенные вареные картошины, разрезала луковицу, посыпала соли на дощечку. И все отнесла немцу, а за мной и сестренка Вера топает, несет свой кусок хлеба и две картошины.
Из спаленки я посмотрела в щель. Немец ел спокойно, не спешил, а когда все доел, я водички горячей еще принесла. Он встал и низко поклонился. А я чуть не заплакала — так мне его жаль стало, и что больше нечем его накормить. Выбежала из комнаты и все смотрела в замерзшее окно в боковой комнате. И все думала, думала…
Подходит Елизавета: «Да ты не плачешь ли, Маня? О чем это?» — «Знаешь, тетя Лиза, он, немец-то, сказал спасибо». — «Ну уж так и сказал!» — «Да, — говорю, — сказал. Хотя слов его не разбираю, но я так поняла, что он нас благодарит». — «Вот што ведь деется, не гляди что басурман, а, видно, добро понимает», — сказала Елизавета. А вторая сестренка, Дашка — сорванец настоящий, та все время крутила шарики из бумаги и стреляла в немца из рогатки через щель. А участковый милиционер все это время охранял немца на улице. И ни разу не зашел погреться, и от чая отказался, который ему предлагала Елизавета.
Но вот приехали из района два милиционера. Мы с Верой быстро порхнули в спаленку — и к щели. Немца обыскали, объяснили, чтобы он одевался и увезли…
— Заговорила человека. С дороги устали, наверное?
— Нет, что вы. Я… обязательно запомню все это.
— Правда? Глядишь, пригодится. Сколько лет прошло, а случай тот не могу забыть.
Сзади кашлянули. Незамеченный, с гармонью в руках стоял Григорий Петрович.
— Эх, Маня, ты мне душу разбередила. Тоже вспомнить хочу.
— Ты что старый, сбрендил? Через три часа вставать.
— Значит, тебе можно вспоминать, а мне нельзя?
— А кто про брата рассказывал?
— Так это брат, а то война. И не собираюсь я ничего рассказывать. Спою. Вот.
— Споешь? В два часа ночи? — Мария Михайловна старалась казаться сердитой, но у нее это не очень-то получалось.
— А хорошей песне не важно, когда ее поют. Верно, Васильич? — подмигнул лесник Сидорину.
— Мы никого не разбудим? — слабо сопротивлялся напору гармониста Асинкрит.
— Разбудим, обязательно разбудим — бычков моих и корову. Го-го-го. Не волнуйся, я быстро. Вот захотелось мне спеть. Ты молодой, Васильич, а я еще помню, как ходили по станциям, городам… нищие не нищие… Вроде бы инвалиды, а так, кто их разберет. Они пели — им подавали. Одна песня в душу мне запала, ох запала. «Про офицера» называется.
— Хорошая песня, — откликнулась Мария Михайловна, только в наших краях она называлась «Про лейтенанта».
— Это в ваших, а в наших она правильно называлась. Слушай.
Гармонист, словно пробуя силы, пробежался по ладам. Пробежался не очень уверенно — было видно, что очень давно старые, как Россия аккорды, не звучали над этой поляной. А потом Григорий Петрович тряхнул головой — мол, была не была — и запел.
— Вот ведь как странно получается, — уже возвращаясь на следующий день домой, рассуждал сам с собой Сидорин, — стихи — да их и стихами не назовешь. Музыка простенькая, у гармониста не то что с голосом — и со слухом проблемы. Добавим сюда сюжет в духе мексиканских сериалов. Но ведь песня получилась! Вот что самое непонятное. Еду я сейчас, а во мне щемит это — «Вот промчалися реки-озера…» Может быть, сила песни в том, что народ в нее всю боль, все горе вложил, а еще надежду? Народ… Господи, как она спокойно рассказала, как отдала немцу, врагу свой обед. Поди, писатель, сочини такое. Сочини так: «… а за мной и сестренка Вера топает, несет свой кусок хлеба и две картофелины». И мы на этих людей свысока смотрим?
Неожиданно выступили слезы. Молодая девушка, соседка по автобусу, участливо спросила:
— У вас что-то случилось?
— Все хорошо. Спасибо. Хроническая болезнь глаз, а потому они и слезятся периодически.
— Ни с того ни с сего? — удивилась соседка.
— Я же говорю, хроническая.
— Где-то застудили, наверное?
— Точно. Однажды в лесу, на поляне. Сидел всю ночь — и застудил.
— Галина Алексеевна, вы уверены, что мы все делаем правильно? — Сергей Кириллович Романовский смущенно поправлял воротник рубашки непонятного цвета. — Где вы рубашку такую нашли? Да еще неглаженную.
— Мой друг, в нашей правоте я уверенна на сто пятьдесят процентов. Если хотите — на двести.
— Она, правда — интересная женщина? — не унимался Романовский. — Игра хоть стоит свеч?
— Сергей Кириллович, вы Алису видели? Так это ее тетя, родная сестра матери. Младшая, заметьте сестра. Стоит ли игра свеч? А чем вы рискуете? Ну, подумаешь не побрились вы три дня, рубашку я для вас на блошином рынке нашла.
— Где?!
— Около нас рынок есть, бабушки там торгуют. Блох нет, не бойтесь. Ну вот, щетина и халявная рубашка — это что, большие жертвы?