— Правда, чудесно?
— Асинкрит, прочтите еще раз, — попросила Лиза. Он прочитал. — Как здорово! Кто автор?
— Михаил Шелехов.
— Я не знаю такого.
— Я тоже, к сожалению. Хотя, почему не знаем? Теперь знаем. Запомнили эти две строчки?
— Запомнила.
— Тогда повторите.
— Привет, Елизавета Михайловна.
— Здравствуйте, Асинкрит Васильевич.
— Я не потревожил вас? А то голос какой-то…
— Нет, что вы! Просто я ручку ищу. Это же ваш первый звонок ко мне…
— У вас, Елизавета Михайловна, есть собственные святцы? Надо будет как-нибудь ими обменяться…
— Надо подумать.
— Я вот по какому делу, Елизавета Михайловна. Точнее, по двум.
— Слушаю.
— Во-первых, я думал и пришел к выводу, что вы были правы, когда решили передать картину в музей.
— Вы, правда, так думаете?
— Чтоб мне провалиться на этом самом месте. Вы не слышите?
— Чего?
— Грохота. Следовательно, я сказал истинную правду.
— Спасибо, Асинкрит. Только… Почему вы в последнее время не говорите со мной серьезно? Впрочем, я знаю ответ.
— Неужели?
— Просто шутка для вас — броня. Щит. На самом деле вы неуверенный в себе, закомплексованный тип. Получили?
— Какая проницательность! Раз так, тогда самое время перейти ко второму вопросу. Лиза, я тут подумал… Скоро уеду отсюда, а город ваш так и не видел по-настоящему. Лиза, алло, вы слышите меня?
Толстикова, видно, и впрямь имела задатки хорошей актрисы. Внутри у нее что-то екнуло, она с трудом подавила горький вздох разочарования. Быстро взяла себя в руки и спросила, как ни в чем не бывало, будто и не интересно это ей особо:
— Уезжаете? Когда?
— Все относительно, конечно. Кому «скоро» — завтра, а для меня… Думаю, новый год здесь встречу — и до свидания.
— И куда двинетесь?
— На восток. Нижний Новгород — это будет моя новая штаб-квартира. Или на юго-запад. Тогда — здравствуй Брянск.
— Понятно…
— Да, вот я и подумал и даже где-то обиделся. На вас, Елизавета Михайловна. Шведов всяких и немцев по своему городу водите, чудеса и древности им местные показываете. А мне? Я тоже хочу.
— Хорошо. Только когда?
— Да хоть завтра. У вас ведь выходной? Я утром зайду за вами — и поступлю в полное ваше распоряжение.
— Договорились. До завтра.
Лиза не находила себе места. Как понять других, если себя не поймешь? Почему защемило сердце, когда услышала о скором отъезде? Оттого, что была уверена: Сидорин здесь навсегда? Нет, она не думала об этом вовсе. Асинкрит появился в ее жизни, чтобы… Но ведь еще есть… был…. нет есть Миша, память о нем, об их неродившемся мальчике. Чужим не место в ее сердце. И когда Сидорин зашел к Толстиковой, то увидел строго одетую, сидящую в кресле очень серьезную женщину, сосредоточенно слушавшую магнитофон.
— Привет!
— Здравствуйте, Асинкрит. Я готова, сейчас пойдем. Но если вы не возражаете, подождем еще минутку.
— Кого?
— Я дослушаю песню.
Песня была хорошая во всех отношениях, только уж очень тоскливая. Певец разве что не плакал в микрофон:
— Что-нибудь случилось? Светлана Викторовна прочитала, что от всех болезней помогает стрихнин?
Лиза подняла на Сидорина свои огромные глаза и произнесла с укоризной и меланхолией:
— Нет, это Павел Кашин…
— А кто это?
— Певец. Послушайте, не кривляйтесь! Это наша с Мишей песня. Мы познакомились первого мая, на пикнике. Меня друзья пригласили. Мы жарили шашлыки, пели под гитару… И вдруг — пошел снег. А нам было весело. Миша тогда сказал мне: «А я отказывался идти. Прогноз погоды услышал по телевизору — и решил дома сидеть. И не встретился бы с вами…»
— Я не кривляюсь. Всю ночь ждал, когда приду к вам, а у вас поминки…
— У меня…
— Постойте, дайте доскажу, а потом уйду.
— Уйдете? — растерялась Лиза. — Мы же договорились…
— Правильно. И я так думал. А вы мне концерт по заявкам устроили.
— Знаете что?!
— Сердитесь? Значит прав я, Елизавета Михайловна. Не вы ли мне Пушкина цитировали: «Душевных наших мук не стоит мир»? Истинная скорбь безмолвна. И ей не нужны зрители.
— Вы хотите сказать…
— Только одно: определитесь! Кашин, песня его, воспоминания — это ваша броня. Щит. Я же не хочу, чтобы вы забыли Михаила и не в ресторан вас зову. А такие воспоминания, кстати, если они искренние, без фальши — будут вам только радость приносить. Тихую, но радость. Вот, — поднялся с кресла Асинкрит, — я сказал все. Провожать не надо.
— Постойте. — Лиза заплакала. — А если… если это борьба? Внутри меня. Если днем я смеюсь, радуюсь жизни, строю планы, а вечером виню себя, за то, что предаю его. — Толстикова показала на большую фотографию в черной рамке, стоящую на столике. С нее смотрел мужчина лет тридцати пяти с волевым прищуром серых глаз.
— Ребенок вы совсем. Опору потеряли, и решили, что весь мир кувырком летит… Собирайтесь, пойдемте!
— Вы же… вы же, — Лиза пыталась вытереть обильно текущие слезы, — уйти хотели. Вот и уходили бы, правильный такой.
— Это я — правильный? Как же я вас брошу — с Кашиным на пару? Выть с тоски начнете, на нижних этажах потоп от слез устроите.
— Вы… вы так и не ответили на мой вопрос.
— Как бороться с собой? А надо ли? Ведь вы же прошли все ступеньки: вначале отчаянье было. Правда?
— Да.