Единственный крест

— Катерина — жена поэта?

— Правильно.

— На руках у нее… тот самый мальчик?

— Да, ему здесь годика три.

— А когда он умрет?

— Через два года.

— Ох, Господи! А это… тот самый поэт?

Асинкриту понравилось, что в словах Лизы не было насмешки.

— Спасибо тебе. Говорю от имени этого парня.

— За что?

— Четыре строчки и сохранилось, а ты сказала — поэт.

— Но ведь поэт — это не количество изданных книг, а особый взгляд на мир и особое состояние души.

— Согласен.

— Эх, жаль, — вдруг сокрушенно вздохнула Лиза.

— Что именно?

— Красивая получилась история. Но уж слишком необычная. А если все эти люди живы по сей день? Если живут они припеваючи где-нибудь в Сибири? Кстати, а как к тебе попал этот снимок?

— Один человек подарил. В каком-то сарае нашел альбом, но как нашел, так и потерял. Остался только один снимок… Понимаешь, Лиза, я ведь и не спорю с тобой. Просто рассказал, что было. Можно, конечно, идти к психиатру…

— Не надо к психиатру, Асинкрит. Я знаю, что ты должен делать.

— Интересно.

— Миша, муж мой, похоронен на кладбище, в Дальней слободке.

— Это, кажется, самая окраина города?

— Скорее деревня. При кладбище есть церквушка. Много лет в ней был настоятелем отец Николай. Сейчас ему за восемьдесят, он уже не служит, но живет в домике при церкви.

— На кладбище?

— Что в этом такого? Он удивительный человек.

— Я тебя понял, но спасибо, не надо.

— Что — не надо?

— Не пойду я к нему. Видел я одного старца. Только, бедный, вышел, к нему человек тридцать, в основном женщины, как бросятся. Жуткая картина. Он от них отмахивается, а люди эти… Впрочем, не буду их осуждать, но сам в такой толпе стоять не буду.

— Толпы не будет. Отец Николай не считает себя старцем. И его не считают. Живет тихо и скромно. Сходи, ничего не потеряешь.

— А как ты с ним познакомилась?

— Сидела, как обычно, на Мишиной могилке. Подошел отец Николай, что-то сказал — самые обычные слова, а на душе легче стало. Мудрый он, вот увидишь.

— А когда к нему можно будет поехать?

— Да хоть завтра. В смысле — сегодня. Между прочим, сейчас половина пятого.

— Кажется, мы заговорились. Спокойной ночи?

Они засмеялись. И вскоре на кухне воцарился мрак. Только по-прежнему продолжали тикать неутомимые ходики, да гордо топорщил свой горячий носик чайник.

Глава двадцать восьмая.
Отец Николай.

То ли домик, то ли сторожка. Крошечный огородик — грядка лука, несколько кустов смородины, цветы — красные, белые и розовые на высоких зеленых стеблях. Деревенский люд из далекого сидоринского детства простодушно называл их розами. Интересно, подумалось Асинкриту, а почему он это помнит? Ведь не из книг же…
Уже с полчаса, как Лиза вошла в этот домик — подготовить отца Николая к встрече с Сидориным. «Это кого еще надо готовить» — ворчал Асинкрит. Он уже успел походить по тихому кладбищу, поглазеть на большую лягушку, гордо восседавшую возле старенькой, видавшей виды, лейки. А вот у Лизы душа в эти минуты была не на месте. Самонадеянно пообещав ночью Асинкриту встречу с отцом Николаем, Толстикова только днем вспомнила о том, что старый священник всячески избегал внимания к собственной персоне. Церковный народ его любил, но считал странным. Нецерковный люд, живший в окрестностях кладбищенского храма, не таясь, называл отца Николая чокнутым. В самом деле, будет ли нормальный человек, да еще священник называть себя «консервной банкой»? Мол, когда лежит пустая консервная банка и на нее светит солнце, она здорово блестит на солнце. Будто золотая. И есть, к сожалению, люди, которые относятся к нему, как к золоту, хотя он — всего лишь старая консервная банка.
Лиза же была уверена, что отец Николай — самый что ни на есть настоящий старец, просто прячущий от людей свою мудрость.
К счастью, отец Николай оказался дома. Он сидел на маленьком стульчике и — в это невозможно было поверить — смотрел по старенькому черно-белому телевизору гонки «Формулы-1».

— Заходи, добрая душа, — оторвавшись на секунду от экрана, поприветствовал Толстикову священник. — Вижу, по делу пришла. Будь добра, подожди немного — гонки скоро закончатся

— А я и не знала, отец Николай, что вы их любите.

— Я тоже де сегодняшнего дня об этом не знал. Вчера один хороший человек принес телевизор. Не взять неудобно — от сердца подарок. А вот включил, и сразу вспомнил, как после войны ко мне трофейный «Хорхь» попал, мотоцикл такой. Вот славная была машина. Зверь! По бездорожью я хорошо погонял в те годы.

— Зачем, батюшка? Любили быструю езду?

— Да какой же русский ее не любит? — в свою очередь удивился старик. — Но здесь другое. Я — один священник на огромную округу. Глухомань — представить трудно. Вот и приходилось носиться: кого соборовать, кому лекарства завести. Даже на столбы лазить приходилось — провода восстанавливать. Что смотришь так удивленно? Мужиков мало с войны пришло, в деревнях одни бабы да старики остались… Что-то меня на воспоминания потянуло. Ты вот что, добрая душа, покуда я смотрю на Шумахера, ты рассказывай, рассказывай. А молодой человек пусть пока подождет.

Лиза все рассказала — о злоключениях Сидорина, их знакомстве, старых фотографиях и снах. Старый священник смотрел молча на экран и слушал, не перебивая. Рассказ Лизы подошел к концу. Она молчала, молчал и отец Николай, только гоночные машины продолжали с ревом мчаться по кругу. Толстикова вдруг забеспокоилась, а что если Асинкрит возьмет, да и уйдет? Скорей бы кончались эти гонки.

Сидорин ожидал увидеть дряхлого дедушку, но через час на крылечке домика в сопровождении Лизы появился прямой, как свеча, человек. Абсолютно молодые глаза. Только длинная седая борода указывала, что ее владелец совсем не молод.

— Прости, добрая душа, — обратился отец Николай к Асинкриту, — заждался? Ну, здравствуй.

— Здравствуйте, — поклонился Сидорин. — Все нормально.

— Правду говоришь?

Асинкрит, солгав, кивнул в ответ: раздраженный, он еле сдерживал себя. Затем показал на землю около домика:

— Лягушка у вас забавная живет, вот мы с ней и пообщались. Похоже, зеленая тут хозяйкой себя чувствует…

Священник улыбнулся.

— Правильно, что не обидел ее, добрая душа. Она со мной дружит.

— О чем вы говорите? — удивленно спросила Толстикова.

— У меня есть лягушка, — пояснил отец Николай. — Вон она, у корней помидора. Я лью немного водички у корня, и лягушка живет без нужды. А мне от нее польза.

— Понимаю, комаров ест, — простодушно отозвалась Лиза.

И вновь улыбка осветила лицо отца Николая.

— Верно говорят старцы: женщины любят сердцем, а мужчины умом. А ты что скажешь, добрая душа? — спросил он Сидорина. — Какая от моей подружки польза?

Асинкрит пожал плечами:

— Честно говоря, не знаю.

— А ты отбрось логику, отбрось. Вот Елизавета сразу сказала.

— Так ведь она вроде ошиблась.

— Почему? Комариков у меня и впрямь нет. А еще?

— Значит, отбросить логику?

— Отбрось, добрая душа.

— Я читал, что преподобный Сергий Радонежский медведя приручил, а вот вы — лягушку…

— Асинкрит! — Лиза укоризненно оборвала Сидорина.

А отец Николай радостно рассмеялся.

— Молодец, добрая душа, молодец! А ты на него не смотри так, Елизавета. Он все правильно понял. Я сяду на чурбачок вечерком, — кузнечик стрекочет. Думаешь, просто так стрекочет? Нет, с Богом говорит. Выйдет мой котенок на крылечко, а мех у него — ни у одной царицы такого не было. Лягушка из своего укрытия выползает. И ей тоже хорошо, и ее Господь не обидел. Но лучше всего мне. И я говорю себе: «Он мог бы сделать меня животным, а сделал человеком. Вы только послушайте: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию нашему». По образу и подобию! Вот, к примеру, сотворил бы Он меня лошадью и отдал в равнодушные руки, которые нагружали бы мне спину и били бы меня. А потом, надорвавшись, я бы сдох. Меня бросят в скотомогильник, и собаки растерзают мое брюхо. Еще Бог мог бы сделать меня змеей, скорпионом, крысой, вызывающей у всех отвращение. Или волком, вынужденного, чтобы выжить, весь свой век охотиться на все живое. Но Его Любовь создала меня человеком. Бог принес себя в жертву за меня. Только одной каплей Божественной крови были смыты все грехи мира… Поразмыслишь об этом — и поневоле смиряешься…