— Безмозглый, доверчивый дурачок с коротенькими мыслями, — сказала Тортила, — не горюй, что лиса и кот украли у тебя золотые монеты. Я даю тебе этот ключик…» Пожалуй, хватит.
— Нет, не может быть! — воскликнула Лиза.
— В этой жизни может быть все, — грустно произнес Сидорин. — Догадалась?
— Милица Васильевна Сечкина?! Нет, это абсолютно честнейший и порядочнейший человек. Я ручаюсь за нее. Асинкрит, ты ошибаешься.
Никто из присутствующих, кроме Толстиковой и Сидорина не знал, кто такая Сечкина, а потому все посмотрели на Лизу. Она же смотрела на Асинкрита, будто желала услышать от него опровержение собственных догадок.
— Асинкрит, здесь что-то не то! Не могла Милица Васильевна быть замешана в этом грязном деле.
— Ты все-таки бестолочь, Алиса.
— Благодарю покорно.
— Извини, конечно, но я же сказал: слушай внимательно. Пруд, черепаха… В сказке у Тортилы только голова страшная, а душа добрая. У черепахи ключик, понимаешь?
— Картина в музее? — ахнула Братищева.
— Правильно. В кабинете Сечкиной.
— Ребята, дорогие, — голос Глазуновой был весом, — хватит загадок. Вопрос первый: кто такая Сечкина?
— Наш старейший сотрудник, — ответила Лиза. — Божий одуванчик. Милейший человек, интеллигент не знаю в каком поколении. Работает реставратором. Сидит в своей комнате и возвращает к жизни старые картины. Сейчас кропит над Моравовым — его нам передали из одного районного краеведческого музея в плачевном состоянии… Нет, она в этом деле не могла быть замешанной…
— Понятно, — кивнула Галина, — теперь вопрос второй: если Сечкина, да простит меня эта милейшая женщина — черепаха Тортила, тогда кто у нас лиса Алиса и кот Базилио?
Сидорин ничего не ответил, а только с улыбкой посмотрел на Лизу, словно говоря, мол, сама скажешь, или тебе подсказать. Но Лиза была в явном замешательстве:
— Господи, это же так просто!
— Алиска, народ хочет знать истину, — не выдержала Люба, — хватит томить.
— Понимаешь, если верить Сидорину, лиса-Алиса — это Закряжская.
— Стоп, стоп, — опять вставил свое веское слово Вадим, — лично мне имя Закряжской ничего не говорит.
— Это женщина, с которой я делю рабочий кабинет, — пояснила Лиза. — Что-то среднее между серой мышкой и…
Увы, никто так и не узнает, о какой второй ипостаси Закряжской хотела сказать Толстикова, ибо она вдруг замолчала, а потом недоуменно посмотрела на Сидорина:
— Плошкин-Озерский?!
— Молодец! — Асинкрит был очень доволен. — Вот мы и нашли кота Базилио.
Разумеется, Толстикова вновь объяснила Вадиму, кто такой Плошкин-Озерский. А затем опять слово взял Асинкрит.
— Версия с Лебедевой и Слонимским была очень красива, но и в то же время хрупка. Но обижайся, Алиса, но к мысли о директоре и его заместителе нас подталкивала чужая воля. Слишком явно подталкивала. Между тем, какой был резон у Аркадия Борисовича сотворить кражу в собственном музее? Две украденных картины за время его директорства — не много ли? А он, поверьте, дорожит своим местом. Но для нас важнее то, что была и еще одна кража, первая, произошедшая до прихода Слонимского в музей.
— То есть, уже существовала схема, к которой директор не имел никакого отношения?
— Совершенно верно, Люба. Схема была до Слонимского, сработала она и при нем.
— Получается, Львовский причастен и к прежним кражам? — чувствовалось, что Братищева быстрее всех вошла в ситуацию.
— Не думаю. Скорее всего, он знал о том, кто их совершал. А раз так, то у него нашлись веские доводы для того, чтобы убедить нашего местного поэта и сотрудницу музея сделать это в третий раз. Дальше все было просто: схема действовала безотказно. Плошкин — свой человек в музее, его присутствие абсолютно естественно. У Закряжской, видимо имеются дубликаты ключей от всех помещений в здании или, по крайней мере, от самых важных. Отключается система сигнализации — и они полные хозяева положения. Куда спрятать картину, им подсказал Львовский. Для несведущих поясню: кабинет Сечкиной находится как раз напротив кабинета Лизы и Закряжской. Сидит в нем бабушка, яко черепаха в тине, и возвращает к жизни сложенные трубочками холсты. Есть там картины хороших художников, есть и очень даже посредственных…
— Асинкрит, ты хочешь сказать, что все это время…
— Да, Лиза, да. Все это время богдановская девочка благополучно пролежала в огромном ящике, среди полотен, дожидающихся очереди для реставрации. Думаю, пару дней назад холст перекочевал в сумку к Закряжской, чтобы затем вновь оказаться на месте — Плошкину оказалось не под силу открыть мою дверь: что может медведь, то не может кот, и наоборот…
— Значит, если мы сейчас позвоним в милицию…
— Завтра, душа моя, завтра. Мы и так нарушили режим Галины. А завтра, надеюсь, наступит звездный час Сергея Александровича Ракова.
— Мне господина Лейстреда.
— Вы ошиблись телефоном.
— Неужели? Тогда мне Сергея Александровича.
— Кто его спрашивает?
— Не признали? Пасете уже какой день, и не признали?
— Вы?
— Я.
— Во-первых, я не пасу…
— Пасете, пасете. Увы, согласитесь: профессиональный уровень наших защитников резко упал. В прошлую пятницу мы от вас славно оторвались. Просто захотелось нам грибы пособирать без свидетелей, по лесу осеннему походить…
— Грибы в начале октября?
— Я же сказал — по лесу осеннему походить. А когда что-то ищешь, то обязательно находишь. Чего-нибудь или кого-нибудь. Впрочем, дело старое, забыли. Я к вам с подарком.
— Скоро Новый год?
— А вы, однако, пессимист, Сергей Александрович. Наверное, когда в лесу оказываетесь, количество будущих лет у кукушки загадываете?
— А у кого же еще? У вас другая птица имеется?
— Имеется. Дятел.
— Смешно. Правда. Так что вы о подарке говорили?
— Сергей Александрович, похоже, картина нашлась. Но сейчас, по телефону, я хотел бы минимум подробностей.
— Понимаю. Где вы сейчас находитесь?
— В телефонной будке, под окнами вашего управления.
— Я сейчас выхожу…
— Примите мои поздравления.
— Спасибо, Лест… Сергей Александрович!
— Против Лейстреда не возражаю. Согласитесь, он был честный служака.
— Право слово, я не хотел вас обидеть.
— Говорю же, все нормально. Только не обижайтесь и вы — какой из вас Шерлок Холмс?
— Вот как? Интересно.
— Он во всем шел от логики, а у вас с ней, Асинкрит Васильевич — не очень.
— И вы говорите мне это после того, как вам осталось только пойти и взять картину? После того, как я одной логикой убедил вас отпустить Лизу?
— Обиделись. Напрасно. Во-первых, так просто картину не возьмешь: мне надо доказать, что ее похитили именно Закряжская и Плошкин-Озерский. А во-вторых, кто сказал вам, наивный вы человек, что причиной освобождения Елизаветы Михайловны стала ваша логика?
— А что же еще?
— Так я вам и сказал. Тайна следствия. Кстати, как вам понравилась дача Слонимского?
Надо было видеть в этот момент лицо Сидорина. Затем он расхохотался — от всей души, вспугнув бегающих вокруг голубей.
— А я вас недооценил, Сергей Александрович.
— На том стоим. Скажу вам больше: уже после первого допроса Елизаветы Михайловны я убедился в ее невиновности. Но что прикажете мне делать, когда улик против нее полным-полно, а моему самому высокому начальнику каждый день губернатор звонит, мол, если хочешь на своем месте усидеть, поторопись с докладом о раскрытии дела. И тут появляетесь вы…