— Вы, может быть, надеетесь, что я сделаюсь для вас кухаркой?
— Ни на что я, матушка, больше не надеюсь. Дуня! Скажи, пожалуйста, что это за макароны?
Дуня нагнулась над блюдом с видом опытного эксперта и тотчас же произнесла:
— Хорошие, барин. В купиративе по книжке взяли.
— А-а, в кооперативе, — протянул Михаил Семенович, — значит, у нас и макароны в продаже. Великолепно! Давай-ка, Дуня, еще тарелочку. Дети, кто хочет макарон? Толя, Воля, не зевайте по сторонам, а кушайте.
«Господи, как он глуп, — с отчаянием подумала Любовь Адриановна, глядя на прояснившуюся физиономию своего мужа, — если бы только он сам мог заметить, как он ужасно глуп!»
Она нервничала весь вечер, не пошла никуда и долго на ночь раскладывала пасьянсы. А потом приготовилась ко сну, словно шла на свидание, — в сотый раз припоминая, как незнакомец шел с нею, как взял ее за руку и что сказал. Она впитывала воспоминания, словно надушенный платок, и долго ворочалась, не переходя из яви в сон. А когда, наконец, заснула, ей ничего не снилось в образах. Было только томительно-больно на душе, как от потери близкого человека, и та же пережитая в прошлую ночь нежность захлестывала ее временами, но уже не прояснялась в форме видения.
II
К утру она окончательно решила, что виденный ею незнакомец был не кто иной, как Андрей Фохт. Недаром ведь последняя реальность, пережитая ею перед сном, был поцелуй руки, проделанный им так нежно и так многозначительно у дверей клуба, где они расстались. Признать его за незнакомца ей было тем легче, что его еще окружал заманчивый ореол новизны и неизведанности. Встав поутру, розовая и томная, она потребовала от Дуни растрепанную телефонную книжку.
Края этой книжки и замасленные углы ее загнулись в бесчисленные «ослиные уши». На полях нарисованы были лошадиные головы в уздечках и человеки без туловища, из-под огромных, бородатых профилей которых выходили пары быстро шагающих ног в сапогах. Любовь Адриановна кисло улыбнулась на эти первые художественные опыты своих малышей и не без некоторой, чуждой всего материнского, брезгливости перелистала книжку. Вот и буква ф. Но, к несчастью, тут были фамилии Фофанова, Фохвинкеля и Фоцеркуса, и не было Фохта. Она позвонила в справочную и не получила ответа. Позвонила в клуб, где шла репетиция симфонического оркестра, и там никого не оказалось. Позвонила в театр и, наконец, после многочисленных переспрашиваний и досад, занесла на поля телефонной книжки роковой адрес: «Новослободская, 187».
Теперь ей оставалось только одеться, пройтись по губам волшебной палочкой и ехать разыскивать Новослободскую, о существовании которой она до сих пор даже не подозревала. Препятствия зажгли ее особенной, не свойственной ей настойчивостью. Она уже уверилась, что сейчас все объяснится, они посмотрят друг другу в глаза, — и между ними повторится то сонное, сладкое счастье. Болезненное нетерпение охватило ее. Только бы не опоздать. А трамвай, как назло, тащился с хрипотою и взвизгиванием, словно в агонии. На остановках множество молчаливых людей напирало в него, давясь друг о друга, и кондуктор безнадежно кричал:
— Местов нет! Слазьте, пожалуйста, больше нет местов.
От нетерпения она не могла дождаться своей остановки, слезла и взяла извозчика. Руки у нее похолодели, губы слегка дрожали. Что она скажет Фохту, если застанет его дома, ей не приходило в голову. А если не застанет, сядет на пороге и будет сидеть, пока он не вернется. Извозчик вез по скверной, захолустной улице, мощенной только на середине. Справа и слева ютились деревянные домики с крышей треугольничком и с окошками, мутными, как глаза новорожденных. Было бы странно и приятно, если б Фохт жил в одном из таких домиков. Но он жил вовсе не в нем. Номер 187 стоял на углу улицы, с открытыми широкими воротами, — за ними находился извозчичий двор. Это был каменный двухэтажный дом с бакалейной торговлей внизу. Улица перед ним чернела в конских помоях, а на крыльце густо пахло кошками. Расспросы установили пребывание Фохта на втором этаже слева. Медленно поднялась Любовь Адриановна по лестнице, чувствуя, как колотится у нее сердце.
На площадке второго этажа, возле самой входной двери, маленький полуголый мальчик сидел на горшке и с серьезным видом исполнял единственное по возрасту дело, которое вменялось ему в обязанность. Из передней виден был уголок кухни, откуда неслись чад и запах жареного сала. Кто-то стоял там и громко разговаривал, видимо через стену, с другим человеком.