— Вот кто пришел к этой мысли: женщина!
— Да, женщина! — повторил Ибсен. — Они-то и выводят нас на правильный путь!
Но искусство трудно. И не всегда видишь истину. Вот хотя бы «Колыбельная Сольвейг». Она пела ее тихо, нежно, как бы охраняя сон измученного человека. А Григу не нравилось.
— Пойми, дорогая, ведь это конец пьесы! Восходит солнце. Как ты думаешь, ведь не случайно же разгорается заря как раз в те минуты, когда верная Сольвейг встречает Пера на пороге своей хижины! Разве это печальный конец? Это апофеоз, победа всех светлых сил!
— Но зачем тогда колыбельная песня?
— А вот подумай! Разве ты давно не догадалась, что Сольвейг и народ — это одно и то же?
— Я это знала…
— А колыбельная — это песня матери, песня родины…
Нина стала переучивать «Колыбельную». Но и теперь Григ не был доволен.
— Сейчас мне труднее объяснить, в чем твоя ошибка, но я ее чувствую. Голос у тебя звучит великолепно, и все же…
Она смотрела на него и ждала.
— Здесь нельзя, мне кажется, выражать каждое чувство отдельно: в первый раз у тебя получился лирический напев, теперь — гимн. А это должно быть единым, слитным…
Она долго мучилась над этой загадкой, пока в одно ясное утро к ней не пришло решение. И она во всей полноте уразумела замысел Ибсена — показать общее, народное в личном, в торжестве верной женской любви. Об этой слитности и говорил Григ, и только музыка могла возвысить эту мысль до апофеоза.
«Солнечный путь… — думала она. — Я не видала Эдварда двенадцать дней, но, если бы он вернулся сейчас, разве это не было бы для меня восходом солнца? А тут сорок лет разлуки, сорок лет ожидания!»
Она сидела у фортепиано и пела вполголоса, когда вернулся Григ. Он буквально ворвался в комнату со своей балладой и крикнул издали:
— Посмотри, что у меня получилось! Это, кажется, лучше всего остального!
Его лицо было радостно, а уезжал он, с трудом сдерживая рыдания. Она близко подошла к нему.
— Я тоже нашла здесь кое-что, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы. — Вот ты услышишь!
В комнате было светло, и певчие птицы, примолкшие на время, опять стали заливаться в своих клетках.
Глава третья
Писатель Бьёрнстьерне Бьёрнсон был старше Грига на девять лет, но Григ с самой юности привык видеть в нем человека старшего поколения, властителя умов. Со своей стороны, Бьёрнсон, несмотря на проходившие годы, относился к Григу как к юноше, ровеснику его любимого брата Рикарда Нордрака. И, когда Григу исполнилось тридцать лет, Бьёрнсон все еще считал своим долгом направлять его.
Одним из заветных мечтаний Бьёрнсона было когда-нибудь услыхать национальную норвежскую оперу или в крайнем случае ораторию, посвященную величию Норвегии. Григ написал несколько симфонических картин с хором на сюжеты Бьёрнсона и музыку к его пьесе «Сигурд Иорзальфар». Все это радовало Бьёрнсона, но мысль об опере не оставляла его.
— Ты превосходный мелодист, — говорил он Григу, — чудесно владеешь оркестром. Ты должен создать нечто крупное!
— Но что вы называете крупным? — спрашивал Григ. — Разве в размерах сила? Можно написать много опер, не выходя за пределы мелкого, и, с другой стороны, мы знаем прелюдии Баха! Вы же не станете отрицать, что это великие произведения.
— Кто ж тебе велит писать непременно мелкую оперу? Напиши грандиозную, могучую! Ты умеешь. Тебе это свойственно. А без этого нельзя стать национальным композитором!
— А как же Шопен? Ведь он так и не написал оперу.
Бьёрнсон предвидел это возражение. Но у него был готов ответ.
— Шопен! — воскликнул он в негодовании. — Нашел, в чем ему подражать! В том, что он не сделал! А я тебе скажу, что это был недостаток Шопена, преступление Шопена, если хочешь знать! Он обездолил своих соотечественников, вот что!
— Соотечественники Шопена вполне счастливы тем, что он оставил им…
— …и были бы еще счастливее, если бы он оставил оперу.
— Не знаю, — холодно сказал Григ.
— Уверяю тебя! И ты обязан сделать это!
— Не знаю…
— Опять не знаешь? Так узнай, черт возьми!
— У кого? — серьезно спросил Григ.
— Не понимаю, что ты хочешь сказать…
— Кто же лучше меня знает, что я должен писать?