Между тем ее злой гений (или все-таки спаситель?), обращаясь, судя по всему, к ней, вдруг произнес:
– Не за что.
– Простите, что? – обернувшись, машинально переспросила Сабина.
– Я говорю «не за что», – терпеливо повторил незнакомец. Его низкий голос звучал бесстрастно, но ей все равно показалось, что мужчина вот-вот рассмеется.
– В каком смысле?
– В том смысле, что вы, вероятно, сказали мне спасибо, но так тихо, что я этого не расслышал.
– Спасибо за что? – ощущая себя ничтожеством и клинической идиоткой в одном флаконе, она вела себя вызывающе. Ей было невыносимо находиться рядом с этим человеком, таким отвратительно спокойным и уверенным в себе.
– За то, что не дал вам упасть и разбить себе что-нибудь, помимо макушки.
– Спасибо, – буркнула Сабина, не чувствуя при этом ничего, кроме бешенства.
– Не очень-то вы любезны, – в его голосе слышалась уже неприкрытая ирония.
– Не очень-то вы деликатны, – она решила быть нелюбезной до конца. Да и с какой стати? Кто он такой, чтобы быть с ним вежливой? Да, он удержал ее от падения, но это не дает ему права над ней потешаться.
Между тем незнакомец, видимо, понял, насколько ей не по себе, и смягчился:
– Возможно, вы и правы. Меня, кстати, зовут Дэниэл, – сказал он уже другим, более дружелюбным тоном.
– Очень приятно, – пробурчала Сабина.
– Мне тоже очень приятно, что меня так зовут, но обычно люди в этом случае называют и свое имя. – И снова в его голосе насмешка и сарказм.
«Какое ему дело до моего имени? – она отказывалась быть справедливой. – Подумаешь, поймал меня в полете и уступил свое место! Просто рыцарь в сияющих доспехах! Да если бы не он, я бы не упала!» Она понимала, что ведет себя нелепо, но ничего не могла с собой поделать, однако воспитание все же не позволило ей тотально пренебречь правилами приличия:
– Сабина, – процедила она сквозь зубы и опять уткнулась носом в окно, всем своим видом показывая, что разговор окончен.
– Ну, что же, Сабина, очень приятно. – Он точно над ней смеялся, и она решила, что с этого момента не ответит ни на один его вопрос.
Но вопросов больше не было. Напротив, ее попутчик развернул предложенную стюардессой газету и погрузился в мир биржевых сводок, политических скандалов и новостей спорта, давая понять, что как собеседник Сабина его больше не интересует. И это несказанно ее радовало – она и так привлекла к себе слишком много внимания, а столь сомнительная популярность отнюдь ей не льстила. Боясь в очередной раз сказать или сделать что-нибудь не так и вновь прочитать в глазах этого типа издевку и отражение собственной глупости, она сидела вжавшись в кресло поближе к окну, не шевелясь и почти не дыша.
Будучи молодой и впечатлительной, Сабина со свойственным юности максимализмом все принимала близко к сердцу, нередко делая из мухи слона, и хотя где-то в глубине ее сознания уже всплывала мысль о том, что, по большому счету, это были мелочи жизни, из-за которых не стоило так переживать, ей все еще было трудно абстрагироваться от конфуза и неловкости последних минут. И только когда самолет вырулил на взлетную полосу и, разогнавшись, тяжело оторвался от земли, она вздохнула с облегчением: скоро этот кошмар останется позади, она увидит Армана и выкинет из головы все произошедшее и, главным образом, своего попутчика, как страшный сон.
Лайнер набирал высоту, и Сабина, постепенно приходя в себя, не без интереса вглядывалась в окно. В Амстердаме, по обыкновению, было пасмурно и крапал мелкий дождь, и поначалу в иллюминаторе не было видно ничего, кроме мокрых диагональных полос, оставляемых на стекле каплями дождя, да рваных клочьев грязно-серых туч, с отчаянием неприкаянных путников проносившихся мимо. Однако стоило самолету вырваться за пределы плотной облачной пелены, как в глаза ударило ослепительно-яркое солнце и сверкающая бирюза чистейшего августовского неба, покоившегося на перине из белоснежных облаков. Контраст был настолько разительным, что Сабина застыла в восхищении: минуту назад за стеклом была унылая осенняя серость, а сейчас все сияло лучезарными, полными жизни красками. Терапевтический эффект такого зрелища мог сравниться с приемом мощной дозы антидепрессантов, что было бы сейчас уместно и своевременно, но пока, к счастью, ей хватало естественных источников хорошего настроения – ласковых лучей солнца, безупречной синевы неба и необозримо-бесконечной дали вокруг.
Добрых четверть часа она любовалась видом из окна, впитывая в себя его тепло и краски, но вскоре даже ей, ценительнице подобных пейзажей, наскучило его однообразие, да и пустой желудок напоминал о себе голодными спазмами, мешая сосредоточиться на красотах за бортом. Судя по суетливой беготне стюардесс и запаху свежей выпечки, распространявшемуся по салону, скоро их должны были кормить, так что вопрос с хлебом насущным снимался с повестки дня, а вот с развлечениями дела обстояли хуже. Сабина с сожалением думала о журналах, специально купленных для того, чтобы полистать в самолете, – впопыхах она закинула их вместе с остальными пакетами и сумками на полку для багажа (сегодня она отличалась просто поразительной смекалкой и сообразительностью). Видимо, всему виной были расшатанные нервы: первый самостоятельный перелет, первый визит в Лондон, ожидание встречи с Арманом – было от чего повредиться рассудком, но не до такой же степени! Утешало в этой ситуации то, что лететь оставалось минут сорок: не так долго мучиться. Можно было бы, конечно, набраться наглости и потревожить сидевшего рядом соседа, но от одной только мысли об этом у нее вспотели ладони и снова заныла ушибленная голова. Вряд ли она решится не то что заговорить, но даже взглянуть в его сторону – она еще не настолько оправилась от пережитого афронта, поэтому старалась вести себя как можно тише и неприметней. Впервые в жизни она не получала удовольствия от полета и сидела как статуя, в одной позе, считая мгновения до приземления, а вот ее попутчик, похоже, не чувствовал никаких неудобств и читал газету, не обращая на соседку ни малейшего внимания.