Она не была экспертом по части мужского гардероба, и все же с присущим ей от природы художественным вкусом не могла не оценить его отлично подобранную и явно дорогую, но при этом демократичную экипировку: коричневые замшевые ботинки, темно-синие джинсы, синюю рубашку и темно-коричневый вельветовый пиджак, слегка помятый, но чертовски элегантный. Все в этом человеке было к месту и в меру, и это не могло не раздражать.
Но больше всего возмущал Сабину тот факт, что от сидевшего рядом мужчины исходила такая мощная внутренняя сила, что она ощущала ее физически. К нему так и напрашивалось применить столь нелюбимое ею определение «харизматичный», которое от частого и не всегда уместного использования гламурными девушками почти потеряло свой первоначальный смысл и употреблялось для характеристики любого пузатого джентльмена при деньгах. Однако от ее попутчика действительно веяло той самой харизмой, которую сложно не заметить и не распознать. На вид ему было лет тридцать – тридцать пять, и весь его облик выдавал в нем успешного интеллектуала, неплохо зарабатывавшего на жизнь творческими способностями или умственным трудом.
В конечном счете отчаянная попытка Сабины найти в этом Мистере Совершенство хоть какой-нибудь изъян с треском провалилась и она была вынуждена признать, что мужчина до тошноты идеален и во всех отношениях хорош собой. Но именно это обстоятельство способствовало тому, что ее антипатия к своему соседу с каждой минутой увеличивалась в геометрической прогрессии, а собственные недостатки во внешности казались на его фоне особенно удручающими. Она понимала, что выглядит сейчас не лучшим образом: старые джинсы и кофта, которые она надела в дорогу по совету мамы, были, безусловно, удобны, но совсем ее не красили. Волосы, растрепавшиеся во время забега, сосульками висели по плечам, а о состоянии макияжа и думать было страшно. И вообще, она чувствовала себя потной, неряшливой замухрышкой, по ошибке попавшей туда, где водятся такие омерзительно-безупречные, уверенные в своей неотразимости красавцы. Ей было жизненно необходимо добраться до косметички и попасть в туалет, чтобы привести себя хотя бы в какое-то подобие порядка, но для этого опять же нужно было потревожить одиозного соседа, а на это она решилась бы только под дулом пистолета. «И зачем он усадил меня в это дурацкое кресло у окна? Сидела бы на своем месте и делала бы что хотела», – рассуждала Сабина, искоса поглядывая на обидчика недобрым взглядом. Интересно, догадывался ли он о том, что даже этим поступком умудрился вызвать негодование своей попутчицы?
Однако долгожданное появление стюардессы, которая в этот момент предлагала аппетитно пахнущие закуски пассажирам в первом ряду, прервало поток ее гневных мыслей. Голодная и злая, она с нетерпением ждала, когда же и ей наконец дадут поесть, но ничего не подозревающая стюардесса, остановив тележку возле кресла ее соседа, обратилась в первую очередь к нему, а этот тип улыбнулся и покачал головой, отказываясь от перекуса. Сабина побледнела от возмущения. Он правда это сделал? Да как он мог?! Неужели он не понимал: если не будет есть он, то и она – после того цирка, который она тут устроила, – не сможет, сидя рядом с ним, спокойно жевать и шуршать обертками? Да она же обязательно подавится или опять что-нибудь отчебучит – опрокинет на себя напиток, уронит вилку или что похуже. Он, видимо, задумал окончательно добить ее своим пижонством! Что ж, она умрет голодной, но гордой, сохранив хотя бы жалкие остатки самоуважения и чувства собственного достоинства. Приняв это волевое решение, она тоже отказалась от еды и проводила тележку полным сожаления взором, понимая, что сильнейшая неприязнь к попутчику, не дававшая ей покоя до сих пор, была, как выяснилось, детским лепетом по сравнению с тем, что она испытывала к нему сейчас. Сказать, что это была ненависть, – значило не сказать ничего, ведь, помимо всего прочего, по его милости она осталась еще и без обеда!
Не в силах больше сдерживать себя, Сабина повернулась к своему обидчику и устремила на него такой тяжелый, преисполненный ярости взгляд, что любой другой на его месте ощутил бы как минимум неловкость, а то и жестокие муки совести за то, что вынудил девушку так страдать. Но ничего подобного не было и в помине: почувствовав, что она на него смотрит, мужчина оторвался от чтения и поднял на нее темные, почти черные глаза, в которых не отражалось ничего, кроме недоумения, сменившегося вскоре чем-то вроде догадки и плохо скрытой иронии.