– По полгода на работе не появляется. Устала за него отдуваться, – эти слова Пальчинкова осторожно распускала среди должностных знакомых, потому как устное слово, сказанное нужным тоном в нужное ухо, работало как личинка моли в меховой шапке. Оно порождало более заметные следы, нежели собрание или митинг, оставляя от вполне приличной вещи дырявую рухлядь, которую только – в мусорное ведро…
Опустевший кабинет главного редактора телерадиокомпании принял ее, мягко гася звуки шагов. Поочередно мигая, зажглись лампы дневного света.
Она бросила свою белую куртку, набитую синтепоном, на угловой кожаный диван, нажала пусковую кнопку компьютера и осмотрелась. Все было чужим, даже бабочки на синем холсте недоброжелательно блестели, и в тенях картинного леса пряталась противная ей тайна.
«Как сяду на постоянно, все изменю», – подумала Пальчинкова и глянула на монитор. Множество компьютерных папочек ждали ее желаний. Она щелкнула мышью и удивленно замерла пред пустотой. Она открыла электронную почту, но вся переписка исчезла.
«Козел!» – мысленно ругнулась Пальчинкова и, заподозрив худшее, выдвинула верхний ящик стола, где обычно лежали лицензии. На свет выкатились: пустая коробка от диктофона и инструкция к нему. Она проверила остальные ящики, но словно сняла крышки с пустых кастрюль, в которых ожидала обед, приготовленный мужем, но нашла лишь остатки присохшей к стенкам пищи.
«Даже посуду не помыл!!!», – захотелось вскрикнуть Пальчинковой, потому как кабинет походил на скорлупки от орехов. Ядро исчезло. Если комиссия увольняла Алика, руководить телерадиокомпанией было не с чем. Она схватила телефонную трубку, набрала короткий номер и с надеждой спросила:
– Вам Алик документы не оставлял?
– Нет, – удивилась Пупик. – Чего-то недостает?
– В кабинете ничего и в компьютере пусто, – сообщила Пальчинкова. – Ни лицензий, ни свидетельств о регистрации.
– Домой унес, комиссию шантажирует, – сообразила Пупик.
– Не ругался бы с властью, не было бы комиссии, – напомнила Пальчинкова. – Как премии порежут и финансирование прекратят, что будем делать? Сняли бы его, что ли?
– Вера, нам пришел ответ из телефонной компании, посмотри, – заинтриговала Пупик…
Бухрим вошла немедленно и положила на стол письмо, в котором после ссылок на законы, ограничивающих выдачу информации на входящие звонки, было написано:
«… с телефона установленного на радиостудии в обозначенное вами время были совершены звонки.», а далее следовали три телефонных номера, и один из них – Клизмовича.
«Вынюхивает», – поняла Пальчинкова, плавно повернулась на кресле к телефону, и как только в трубке раздался знакомый голос, ехидно, но в то же время уважительно, произнесла:
– Иван Фрицевич, опять наш друг учудил.
– Что случилось? – дружелюбно и снисходительно поинтересовался Клизмович, как спрашивают детей об их чудачествах.
– Я не знаю, как работать. Все лицензионные документы унес и компьютер очистил, – тяжело выдохнула Пальчинкова. – Приготовился к худшему для себя варианту, чтобы нам жизнь сладкой не показалась.
– И насколько эти документы важны? – глухо спросил Клизмович.
– Можно закрывать телевидение и радио, – ответила Пальчинкова, в голосе которой сквозила паника.
– Ты думаешь, он может забрать эти документы? – растерянно спросил Клизмович.
– Он и не на такое способен, – ответила Пальчинкова. – Вы же знаете. Он и в эфир может выпустить вашу запись, как вы его…
– Работай спокойно, я переговорю с главой, – устало ответил Клизмович.
Пальчинкова бессмысленно глянула в мутное от многолетней грязи окно. Голые веточки невысоких березок, высаженные самими журналистами, качались резко, словно хлысты для порки. Чуть далее, рядом с дорогой, отделявшей город от замусоренной тайги, на крепком колу, какие должно вбивать в грудь вампирам, висели дорожные знаки с изображением бегущих детей и цифрой 20. Поддав газу, мимо проскочила машина…
«Что за город, своим умом никто, только через порку, – подумала Пальчинкова. – Вот и Алик получит плетей».
Тень от дома легла на край дороги, а за этой тенью, за низким заборчиком начинался лес, живший здесь до прихода нефтяников и газовиков, видевший крушение своих собратьев, попавших в список вырубки. Ирония судеб погибших деревьев заключалась в том, что смерть выбрала не плохих или хороших, а исполнила прихоть незримой для леса параллельной жизни, именно ее персонажи вдруг задумали расчистить место, именно в этом районе и именно в это время. Как лес не видит человека, но страдает от его присутствия, так и человек не знает…