– Можно войти? – Дверь в зал распахнулась, впуская к свету чью-то любопытную льняную голову.
Шеренга волной развернулась к опоздавшему, который вовсе не выглядел смущенным.
– Здесь прогулы по физре отрабатывают? – бодренько и звучно спросила голова у шеренги, являя следом шею и широкие плечи.
– Ошибаетесь, юноша! – Вперед вышел могучий Боров. – Теперь это не физкультурный зал, а храм искусства!
Он окатил льняную голову свирепым взором.
– Ага, ясненько. Пусть храм. – В зал смело шагнул рослый юноша с лицом настолько правильным и лишенным изъянов, что оно казалось неживым. – Я бы хотел к вам, в артисты. Или только монахов берут?
Шеренга приглушенно захрюкала, ожидая, что сейчас Боров одним резким словом сорвет всю браваду с этого самоуверенного парня.
– Ищенко? Из одиннадцатого «В»? – Боров приближался к выскочке, внимательно разглядывая новоприбывшего. – Пять посещений за всю первую четверть?
Новенький гордо кивнул, явно воспринимая сказанное за комплимент. Женя, которого так неуместно вырвал из грез этот странный визит, невольно зажмурился, ожидая гневную, раскатистую речь, которой Боров приветствовал каждого новобранца, чтобы потом пристроить на скамейку запасных, с требованием разучить все роли подряд. Но по залу неожиданно расползлась тишина, даже шаги Борова приобрели какую-то хищную пружинистость и осторожность. Физрук все ближе и ближе подходил к жертве, изучая Ищенко так тщательно, что казалось, тот должен распасться на молекулы. Шеренга прекратила хрюкать и затаилась. Все сейчас смотрели на Ищенко, даже Женька глянул на него, но почти без интереса, скорее от скуки. Парень был так хорош, что, казалось, отливал глянцем и слепил глаза. Женька сморщился, опуская голову, чтобы длинная челка подарила необходимую тень.
– Память хорошая? – тихо и вкрадчиво спросил Боров у рисованного красавца.
– Не жалуюсь, – плакатно улыбнулся Ищенко, и ровные зубы, сияя, выскочили из-под губ.
– Боязнь сцены? – докапывался Боров.
– А похоже? – нагловато переспросил Ищенко.
Боров обошел новенького, тот не повернул головы. Высокий, статный, застывший, точно музейный Аполлон.
– Каем будешь? – то ли спросил, то ли сразу утвердил на роль Боров.
– Хоть кием, – ровно ответил Ищенко. – Если физру зачтете.
Боров усмехнулся и тут же утробно прогремел:
– Заметано. Будешь Каем, слова сегодня же возьмешь у Рудыка. – Он махнул на Женьку рукой. – В строй!
Женька не поверил этим словам, он даже чуть подвигал челюстью, думая, что у него просто-напросто заложило уши. Рот неожиданно пересох, в нем разверзлась горячая пустыня, в горле что-то заскрежетало, заскребло. Он закашлялся и прохрипел:
– Как это Каем? Михал Юрич, а как же я?
Женьке показалось, будто Ищенко улыбается, с холодным превосходством глядя в его сторону.
– А ты, Рудык, не кашляй! – не растерялся Боров. – Выздоравливай. И главное, не волнуйся, твоя роль в крепких, надежных руках.
Ищенко показательно, будто даже издеваясь, начал закатывать рукава, демонстрируя всем безупречные мраморные запястья.
– Но я здоров! – сипел Женька, до сих пор не в силах осознать происходящее. – Я же надеялся, я так ждал… я учил, в конце концов!
Он перешел на фальцет и раскраснелся, точно гриппозный.
Покровительственно обняв Ищенко за плечи и провожая его к шеренге, Боров, будто нехотя, отвечал Женьке.
– Ну, хорошо, – бархатно, чуть устало сказал он. – Раз ты чувствуешь себя здоровым, несмотря на этот страшный приступ кашля, который того гляди сведет тебя на больничную койку. – Он посмотрел на Рудыка с напускным, театральным сочувствием, – раз ты настолько уверен в своих силах… – продолжил настойчивее, ожидая лишь отказа.
– Я уверен! – взвился Женька.
– Тогда ладно, – смилостивился Боров. – Оставайся в спектакле…
Женька выдохнул, по телу струилось что-то похожее на счастье или же это был пот. Физрук что-то отметил в своем блокноте и одобрительно закивал сам себе.
– Будешь Маленькой разбойницей! – гаркнул он и захлопнул блокнот.
Женькино счастье тут же стало каким-то мокрым и холодным, голос окончательно пропал.
– Даже над образом работать не надо, – беспощадно добивал его физрук. – Патлы длинные, вечно растрепанные, фигурка тщедушная, как у девчонки.
Шеренга расслабилась и снова начала похрюкивать, даже Боров издал какое-то самодовольное, подобное смеху урчание. Лишь Ищенко хранил на лице безразличное ко всему, устремленное внутрь упоение.
– И-и-и, – пищал Женька, – Издеваетесь? Если так, тогда я… я ухожу из «Маски»!
Боров вскинул к потолку равнодушный взгляд, говорящий лишь о том, что зарвавшийся артист скоро перебесится и вернется в строй, став снова гладким, обтекаемым и податливым, как ручной мяч. Женька затравленно озирался, все еще надеясь, что произошедшее – какая-то глупая шутка. Потом неуверенно вышел из строя и направился к двери, в любой момент готовый услышать, что все это лишь розыгрыш, и вернуться в плотную, дружескую шеренгу. Он делал один шаг за другим, но никто его не удерживал, не умолял остаться, зато дверь неминуемо приближалась, росла и ширилась.
– Да ладно тебе, оставайся, – шепнул в ухо Титяков, стоящий последним в шеренге. – Вот я олень и не парюсь…
Перед глазами у Женьки все плыло, ему вдруг показалось, будто у Титякова над головой растут и ветвятся рога, извиваясь, точно щупальца осьминога.
– Ты не олень, ты лось, Титяков! – выкрикнул Женька ему в высокий кадык.
И рванул прочь из зала. Титяков еще пару секунд обиженно щурился ему в спину, но вскоре совершенно забыл о замене Кая. Утомленные ожиданием артисты начали первую репетицию нового спектакля.
Хорошенько хлопнув за спиной безответной дверью, Женька побежал мрачными пустыми коридорами, выскочил на холодную улицу и припустил наискосок через школьный двор в направлении дома. А осень тихо заметала его след медной листвой…