— Здорово, дедушка Николай! — поклонился он.
— Здорово, Ефим! — ответно кивнул старик. — Озимку посиял?
— Да, вот — бороню…
— Не худо дело… Место здесь гожо! Большая, гляди, новина-то! Я, этта, по рябки ходил… И стадо тут их, небось штук семь, на елки с новины взлетело! Ну, я не больно их и искал. Пусть летают на благодати! Давно уж знаю, что грех обижать божью тварь… Ну, и шабаш, брат, лесовать! Не молодой уж, паря, стал… Пора и о грехах подумать… Свое ружьишко отдам вот кузнецу перековать на серп да на ухват! Во как! Старухе нужней коло печки возиться, и снохе серп нужен… Уж и ружьишко-то немудряще, малодобычливо… — Микула достал кисет, набил трубку. — Топереч тоже про табак сказать… Тоже — не надо бы курить… Оно и правда — баловство… Привычка, верно что, — вовсе пустая… Да ведь где нам, старикам! Привыкнешь — трудно отставать…
Он наклонился с кряхтеньем, выкатил из теплины уголек на ладонь, прикурил, затянулся, окутался дымом, посмотрел с улыбкой на Ефима, прищурившись:
— Все один живешь… Не скушно, парь?..
— Что сделаешь?.. Бывает и скушненько… — Ефим пожал плечами.
— На вот! Женился бы, да и все!
— Никак не выходит. Дело не позволяет…
— Що и за дело у тебя. Человечков да свистушки из глины лепишь, я слышал, да еще — избушки какие-то… Люди женятся, чтоб ловчее было, а у него — «не позволяет»!.. Чудно тебя слушать… Ты ведь наш, деревенский, родился и воспитывался тут, тут теперь и живешь опять, а мысли у тебя — чудны…
— Я, дедушко Николай, как бы тебе сказать… — Ефим с улыбкой посмотрел на собеседника. — Я, как бы тебе сказать, здесь — сам по себе… вроде бы и не вовсе шабловский… Я — кордонский…
— Как это?! — оторопело уставился на него дед Микула.
— А видишь, сперва я из глины сделал одну избушку, и сидит перед ней дедушко, лапоть плетет, а рядом с ним — баушка сметану пахтает… Избушка эта будто бы в лесу… А маленькие ребятишки сказали: «Это — кордон!..» Потом человечков стало прибывать, и теперь так уже много, что похоже стало на городок. А название все то же — первое: Кордон. И люди там, стало быть, кордонские, и себя называю тоже кордонским, как и свой глиняный народец!
— Ну, и што этот твой Кордон?.. — с интересом спросил дед Микула, словно бы включаясь в какую-нибудь незнакомую вовсе, но захватившую вдруг игру.
— Это, как бы тебе сказать, такой городок будущего, частица будущей жизни, которая должна устроиться на земле, и все там будет на любви и согласии, все, путающее людей, все неверное там отпадет от нашей жизни, как вот отпадают лепестки цветка, когда он оплодотворен. Там исчезнет всякий интерес к роскоши, потому что все люди будут во всем равны. Земля наполнится удобствами культуры до того, что девать их будет некуда, и простой образ жизни будет даже признаком богатства и благородства.
Увлекшись, Ефим принялся рассказывать и о Новом Илейне. Старик слушал его, раскрывши рот, и все-таки, когда Ефим умолк, сказал, покачивая головой:
— Да, парь, да-а… Вижу, тебе не ожениться при таких мыслях!.. Чудно, чудно говоришь…
Разговоры о свадьбах, которым быть зимой, на святки, в приунженских деревнях начинаются под самую зиму, после того как все отмолотятся, управятся с осенними работами.
Этой осенью Ефимовы родители дождались подходящего жениха для Тани. Издалека приехал он свататься — почти за тридцать верст, из сельца Морхинино Архангельской волости, с верховьев Унжи.
Ефим бывал в той стороне раньше. Еще подростком ездил с отцом как-то, по осени, в тамошний Кистереченский казенный кордон, на речку Кисть. Еще тогда так понравились ему селенья Архангельской волости! Муллинское, Опарино, Тетерино, Черменино, Морхинино (самое дальнее из них)… Все эти деревни расположены по высокому правому берегу Унжи, перед каждой из них — овраг, как и перед Шабловом, только те овраги глубже, шире.
Жених Ефиму показался неплохим парнем: высокий, статный, широкоплечий… Вот разве что слишком озорно и задористо поблескивали его глаза из-под нависшего темного кудрявого чуба…
Свадьбу условились сыграть на первой неделе святок. Договорились и о главном: будущий зять и Татьяна останутся в Шаблове, будут жить в недавно отстроенной избе.
После отъезда жениха со сватами Ефим размечтался у себя в комнатушке над листами бумаги, размечтался не о предполагаемой свадьбе — о другой… Эту Танину свадьбу он видел не посреди рождественских холодов, а посреди теплой, погожей, ранней осени: