Погрузив передние колеса в озеро и опустив туда же свой хобот, чудовище замолкло, и некоторое время слышно было только бульканье нефти, по-видимому, перелившейся в его желудок.
— Вот еще одна из этих систем, о которых я тебе говорил, — сказал брат. — Она двигается и пятится автоматически, и почти очевидно, что ее действиями руководит сознание. Но откуда, — извне или изнутри, — еще неизвестно. Очень похоже на механизм… Посмотри, как она поворачивается: изгибает весь корпус около вертикальной оси, не так, как экипажи, в которых вращается около вертикальной оси только одна пара колес.
Действительно, напившись нефти, чудовище, уродливо изогнувшись, выползло на берег передним своим скатом и погрузило в нефть задний скат.
— Уж не для смазки ли задних своих колес? — догадался я.
В это время животное повернуло к нам свою морду с немигающими и слабо светящимися круглыми глазами и висящим книзу хоботом. Вероятно, потому, что я не мог разглядеть рта, впечатление от этого неподвижного взгляда было ужасно. Чувствовалось, что это — не бездушное создание, но и не животное. Ощущалось что-то, каким-то непонятным образом прикосновенное к жизни и сознанию, через прошлое ли, как мертвецы, или как-нибудь иначе. Скорее иначе, так как эта тварь была, очевидно, живая, но особенной, противоестественной жизнью.
В этот момент мне сразу стало ясно, что весь этот мир, не только одно чудовище, но все: и желтый туман, и математические цветы, и стрекозы, и птицы, и озеро, наполненное не чистой Божьей водой, а отвратительной нефтью, все, что я здесь видел и что пришлось бы увидеть, — все проникнуто каким-то мерзким, непонятным для меня бесстыдством, каким-то чудовищным богохульством.
Я перестал владеть собою.
— Не подходи к этой гнусности, — закричал я в ужасе. — Что? Все равно, хотя бы оно было смирнее коровы, я боюсь его. Посмотри, какой противный, светящийся и бессмысленный взгляд. Он впивается в душу, он прилипает к ней, как грязь к телу, он жжет меня насквозь. Идем скорее отсюда, бежим бегом, без оглядки. Я убежал бы один, если ты хочешь здесь оставаться, но я не знаю дороги.
Я готов был разрыдаться, как покинутый ребенок. Капли, данные мне братом, должно быть, перестали уже действовать. Несмотря на попытки брата успокоить меня и вернуть мне бодрость, я настойчиво требовал немедленного возвращения. Брат, наконец, согласился.
Дальнейшее пребывание наше в этом странном мире и обратный путь представляются мне теперь сквозь густую завесу моего раздражения и ужаса. Сколько-нибудь отчетливых картин я не могу восстановить в памяти. Пытаясь разобраться в своих полукошмарных впечатлениях, относящихся к этим моментам, я теперь думаю, что кое-что из них навеяно просто бредом. Проверить же свои воспоминания разговором с братом я в этой части не успел.
Некоторые резкие контуры только могу я с трудом выделить из этого мрака. Помню, как наше возвращение было задержано тем, что все холмы, все пригорки и скалы в отдалении стали шевелиться, разбухать, изменять свои формы, и в виде бесчисленного стада чудовищ с ревом устремились к озеру. Потом из глубины озера стали показываться ужасные пресмыкающиеся. Помню какую-то страшную битву в черных волнах, грохот взрывов или выстрелов. Кажется, и брат стрелял из своего револьвера. Потом вспоминается бешеная езда на спине какого-то полузверя, полумашины, чья-то погоня за нами. Отчетливо в памяти моей иногда встает вертящееся колесо, на котором приподнимаются с боков лезвия ножей, врезающихся в чье-то живое и трепещущее мясо. Но когда именно и где вид его поразил мое зрение, — я точно не знаю. Думаю, что это — деталь из битвы чудовищ.
В лаборатории нашлись те же чудесные капли, прием которых вновь освежил меня. Но проходя мимо нефтяных двигателей, я вздрогнул и схватил руку брата. Он ничего не сказал и только ускорил шаги. Длинный коридор мы прошли молча.
Резкий, холодный и влажный ветер охватил нас на воздухе, во дворе института. Почти инстинктивно, как входя в церковь, ищешь глазами иконы, я взглянул на небо. Хоть бы одна петербургская бледная и тихая звездочка улыбнулась бы с неба. Черная глубина придвинулась к земле и тяжело нависла на крышах химической лаборатории, физического института и на дымовой трубе котельного здания. Казалось, что не будь этих опор, она рухнула бы на землю.
Но это все-таки было неизмеримо лучше того, от чего я только что избавился, и почти весело я вскрикнул: «Господи, до чего здесь мерзко, и вверху, и внизу, и под землею». Брат рассмеялся тоже. Как-то сразу после этого мы оба почувствовали себя свободнее, тяжелое молчание сразу оборвалось и, оживленно и возбужденно разговаривая, поднялись на второй этаж, в уютную квартиру брата.