Бони кивнул, медленно, словно обдумывая ее слова. На нем был старый-престарый свитер с высоким воротником, растянутым так, что из него по-черепашьи высовывалась его шея со сморщенной кожей.
— Ты что-нибудь планировала на это утро? — спросил он.
— Нет.
— Тогда, — произнес он раздумчиво, — я бы хотел кое о чем с тобой посоветоваться. Кое-что обсудить.
— Конечно, конечно.
— Как ты сказала?
— Я сказала, конечно, — повторила Роузи, отняв наконец руки от плеч и подходя поближе к Бони, чтобы он не кричал так громко. — Конечно. О чем ты хотел поговорить?
— А ты точно уверена, что я не отвлекаю тебя от дел? — внимательно глядя на нее, спросил Бони.
— Да нет у меня никаких дел, — сказала Роузи, улыбнулась, взяла его за руку и нежно пожала. — Ты же знаешь.
— Ну, тогда, — сказал он, — наверное, я и впрямь выбрал удачное время для разговора. Тогда давай-ка пройдем ко мне в кабинет.
Всякий раз, всякий раз, когда Майк увозил Сэм, на Роузи набегало вот это облачко бессмысленного и бесполезного чувства вины и утраты, облачко, под которым она не хотела стоять и все-таки никак не могла от него отвязаться, — оно было похоже на сон, который часто снился ей в первые месяцы после рождения Сэм: что кто-то имеющий право судить, решил, что Сэм ей не принадлежит или что Роузи недостойна ее воспитывать и должна будет от нее отказаться — то же самое чувство вины и утраты, ужасное покаяние взрослой жизни, и вместе с тем ощущение свободы и одиночества, опять как в детстве, — подлое чувство свободы и одиночества, которое не могло заменить Сэм, но возникало — и все тут. То ли это облачко прилетело из того сна, то ли сон и облачко происходили из одного источника — вот только откуда? Вина, чувство вины за то, что не хочется взрослеть, вот что это могло быть; запрятанное глубоко-глубоко в твоем ребячьем сердце нежелание удваиваться, утраиваться, желание остаться навсегда одной-единственной — и затем чувство утраты, конечно, и это тоже, утраты всего что ни есть самого ценного, того, что нажила, пока взрослела.
Всего-всего самого дорогого для тебя, если, конечно, не считать себя самой.
— Ну вот мы и добрались, — сказал Бони, открывая узкую двустворчатую дверь и приглашая ее войти.
Роузи никогда не была в этой комнате, которая называлась кабинетом, хотя о Бони часто говорили, когда она была еще маленькой, что он в кабинете, что он там работает, что его нельзя там беспокоить; она привыкла воображать, что он, как таинственный маг, прячется там и размышляет, но теперь, прислушиваясь к воспоминаниям о тогдашних табу, она подумала, что Бони, вероятнее всего, просто уходил сюда вздремнуть.
И точно, в углу обнаружился выглядевший весьма уютно кожаный шезлонг с наброшенным на него вязаным платком.
— Вот мой кабинет, — сказал Бони.
Когда-то это была библиотека, да и сейчас в основном тоже: красивые книжные шкафы из какого-то светлого дерева возвышались, вплоть до кессонного потолка, по всей комнате, даже в простенке между высокими окнами, выходившими в сад; все они были заполнены не только книгами, но еще и скоросшивателями и коробками, напоминавшими обувные; старые газеты и журналы грудами лежали на полках.
— Майк приезжает каждую неделю, так ведь? — спросил Бони, убирая груду почты с кожаного вращающегося стула.
— Ага. — Ей показалось, она поняла, к чему он клонит. — Я это только временно... Нет, правда, понимаешь, я не собираюсь болтаться тут до конца твоей жизни. Это только пока...
Пока — что?
— Пойми меня правильно, — произнес Бони, старательно расчистив себе место и усевшись. — Я даже очень тебе рад. Мне только хотелось бы знать — если, конечно, ты окончательно уверена в том, что не вернешься к Майку, — как вы договорились насчет денег.
Роузи села в шезлонг.
— Та маленькая школа, — сказал Бони. — Это ведь был не самый надежный заработок.
— Нет, конечно.
— Я собирался предложить — в общем, давай начнем с самого начала. — Он откинулся на спинку стула, тот по-старчески заскрипел, казалось, что он одного возраста с Бони и так же нуждается в смазке. — Что ты знаешь о Фонде Расмуссена?
— Ну, я знаю, что есть такая штука. Честно говоря, вообще-то я не очень представляю, как он устроен.
— Это просто семейные деньги, то, что от них осталось, все вложено в неприбыльную корпорацию и используется для финансирования всяких достойных проектов. Таких, которые заинтересовали бы меня, или моего брата, или нужны обществу. — Он улыбнулся, обнажив зубы цвета слоновой кости, и указал на троицу стальных шкафов с документами, немного несообразно смотревшихся на фоне деревянных панелей. — Вот такой у нас нынче бизнес, — сказал он. — Раздаем деньги вместо того, чтобы их делать.