Роузи укрыла спящую дочь покрывалом и пошла к телефону. Номер был записан в книге, книга в сумке, а вот где же сумка. Черт с ней. Позвонила в справочную и, уже набирая полученный номер, подумала, что час очень поздний и в приемной, конечно, никого нет.
Трубку сняли после первого же звонка.
— Приемная доктора Бока? — удивленно спросила она.
— Да, но его нет.
— А.
— Вы можете оставить сообщение, и доктор вам перезвонит. У вас что-то срочное?
— Я не знаю, — сказала Роузи. Вокруг сгущалась тьма, сквозь которую трудно было понять, что говорят. — Моя дочь, ее наблюдает доктор Бок. У нее очень тревожные симптомы.
— Хорошо, — сказал голос. — Вы хотите, чтобы я скинула доктору сообщение.
— Что?
— Я могу послать ему сообщение и попросить его перезвонить сюда. Потом он позвонит вам. Назовите свой номер, пожалуйста. — (Роузи сказала.) — Он позвонит сразу же, как я с ним свяжусь.
Роузи повесила трубку.
Сэм спала, дышала быстрее и глубже обычного, и острее казалось, что она пребывает в некоем подвешенном состоянии, будто какая-то внешняя сила заставляет легкие наполняться кислородом, а безучастное тело лежит равнодушно. Сон.
Роузи так и стояла, наблюдая за дочерью, когда яростно зазвонил телефон, все еще включенный на полную громкость, чтобы его слышали глуховатые от старости Бони и миссис Писки; Роузи, как всегда, подскочила.
— Это доктор Бок. Что случилось?
— Вот, доктор. — Она заглянула за угол; Сэм спала. — Что-то странное, ну, может, ничего такого.
Бодрый и добрый голос мистера Бока успокоил ее, разогнал страхи, но в горле все равно стоял душный комок. Она рассказала, что произошло.
— Вы сказали, у нее был жар?
— Да, кажется. Прямо перед приступом.
— Другие симптомы гриппа или простуды есть? Уши не болят?
— Она говорила, что как-то странно себя чувствует. Не кашляет, не чихает, ничего.
— Хорошо, — сказал доктор. — Хорошо.
Роузи знала, что он скажет: все в порядке, ничего страшного. Она уже будто слышала эти слова.
— Вы можете привезти девочку ко мне в кабинет?
— Прямо сейчас?
— Да. Я скоро выезжаю и встречу вас у входа. Хорошо?
— Хорошо.
Он положил трубку.
Раньше кабинет был в городе, в Болл-холле, но недавно доктор Бок переехал в безликий мини-молл по дороге на Каскадию. Теперь он принимал пациентов в здании с низкими потолками и кондиционером, которое делил еще с двумя врачами и странным ливанским пародонтологом, любящим заводить в приемной (общей для всех врачей) бессмысленные разговоры с Роузи.
Когда она подъехала, здание было темным, только сиял дежурный прожектор. Темнело и окно доктора Бока. Она приехала раньше.
Сэм, спавшая всю дорогу под мирное урчание двигателя (в отца пошла, его за руль пускать опасно), проснулась: глаза круглые, облизывает губы — где это я?
— Привет, милая.
Роузи потрогала лоб дочери: горячий, но не лихорадочный, кажется, возможно; просто она запарилась августовской ночью под одеялом, в которое Роузи непонятно зачем, профилактики ради, завернула ее.
— Мы дома?
— Нет. У доктора Бока.
— Не хочу к доктору.
— Только на минутку.
Сэм завозилась под одеялом, ей жарко, сейчас закипит. Роузи перегнулась через сиденье и развернула ее.
— Все хорошо, милая. Хочешь, песенку спою?
— Нет.
— Да хочешь, хочешь.
Она запела. Никогда не скажешь, какая сможет успокоить. Михаил, к берегу лодку веди.[683] Расскажи мне сказку, что я так любила, давным-давным-давно, давным-давно.[684] Бедняга Майк: он в жизни так и не выучил — во всяком случае, не запомнил — ни одной глупой детской песни, ему не были известны ни проверенные снотворные пилюли, ни надежный веселящий газ; когда он укачивал дочь, то мурлыкал мелодии из древних рекламных роликов — может, его и вырастили-то на телепрограммах. Мягкие и шелковистые. Лучше для мужчины нет.[685] Но Сэм было все равно: что ни пой, результат один. Годы спустя она обнаружит эти песенки в памяти неподалеку от коровы, прыгнувшей через луну,[686] и уплывшего вдаль Бобби Шафто — что она тогда о них подумает? Опять уснула, слава богу.
О чем они с Майком думали, когда заводили ребенка. Теперь трудно припомнить то настроение, с которым они ринулись, как в воду, — отбросим все дела, займемся любовью. Кажется, хватило одной чертовой ночи. Жизнь и все, что было до Сэм, стало недосягаемым; больничная койка оказалась дверью, по одну сторону которой одна жизнь, а по ту — другая.