ГЛАВА 4
Господин Гурго не стал на меня кричать. Сказал только, что, если еще раз, не оповестив минимум за два дня, на работу не явлюсь, больше могу не приходить. Я не спорила да оправдываться не пыталась. Молча повинилась, склонив голову, и пошла работать.
Раньше быть подавальщицей в таверне казалось мне меньшим злом. Думалось, что уж это легче, чем по лесу ползать, травы собирая, да над котлом парящим сутками стоять. Пора признать, что я была неправа. Невозможно было поменьше нагружать подносы – клиенты ждут. Невозможно было не откликаться на зов, дав хоть на пару минут отдых ногам. Невозможно было нахамить в ответ хаму, расплакаться от грубости, обрадоваться похвале – на это просто не оставалось сил.
Я ползла домой со скоростью раненой улитки и думала о том, что долго так не протяну. Если бы еще хоть днем высыпаться, да и то… не сова ведь я в самом деле. И даже не медведь. Уже около дома, услышав знакомые голоса, я остановилась, прислушиваясь. Случилось чего? А там, проснувшаяся раньше солнца матушка Настасья обсуждала со сбежавшимися соседями очередную «радостную» новость: на столбе глашатаев было вывешено сообщение о том, что, согласно новым указам палаты лордов, налог на землю и дом в пригороде в очередной раз подняли. Что штраф за укрытие граждан без документов теперь составляет десять золотых или каторга. Что поднялась цена на экзамен по мастерству, после которого ученик становится старшим учеником, а тот – мастером. Что с этого года разрешение на продажу своих изделий и услуг мастерами также возросло в цене: с двух до семи золотых. Что…
Соседи стонали, соседи жаловались, соседи думали, где достать деньги. Но никто не кричал, что бросит все и переселится на фермы за пригородом, меняя шубу рабочего на робу крестьянина. Все прекрасно понимали, что лучше не станет, а в город подобным нам ходу нет.
А затем хлестнула мысль: я теперь не «все»! С печатью от лорда Орутена я могу работать в городе. Могу! Осталось только найти там местечко потеплее да сделать это поскорее, пока новое платье не потеряло внешней красоты, а ботинки не поизносились.
Это надо было обдумать. Отойдя немного назад, я решила пройтись, и так и этак примеряя новую идею. А ведь должно получиться!
Когда я вошла в дом, матушка Настасья сидела за столом, положив голову на скрещенные руки. Сбившиеся от страха в комок наги глядели на меня огромными глазами, из-за печи выглядывал домовой. Я обомлела от ужаса: у ног женщины, стегая по полу тонким двужильным хвостом, сидел страх.
Как же так? Эта женщина всегда была для меня примером душевной силы и неувядающего оптимизма. Чего же она так сильно боится?
Я села рядом с матушкой Настасьей. Осторожно погладила по спине. Наверное, она просто дико устала тянуть на себе чужих детей? Устала бояться голода, холода и собирающих подати стражей. Устала ждать проверок, во время которых придется прятать детей в подпол, молясь о том, чтобы не быть осужденными за попытку им помочь. Устала быть сильной.
А ведь она так и не была замужем. Не баюкала на руках родных детей. Не имела собственного дома, где бы у нее была собственная комната, а не грубый топчан у стены. И дело не в том, что у меня тоже ничего подобного никогда не было. А в том, что без нее все мы были бы уже мертвы. А без нас ей точно жилось бы легче.
– Сколько денег нужно? – Я не хотела позволить мысли полностью сформироваться в голове. Но да, я знала, где можно достать еще золотых. И нет, я лучше сдохну сама, чем отдам наг в приют, где из девочек в обязательном порядке растят монахинь, сестер милосердия, обязанных потом до конца жизни бесплатно работать при лечебницах, а из мальчиков – рыцарей под клятвой безбрачия.
– Двадцать золотых, если мы совсем ничего не потратим из того, что уже есть. – Голос ее был сухим и безжизненным.
– Я не могу рассказать всего. – Обняв ее лицо руками, подняла голову, заставив посмотреть себе в глаза. – Но я достану деньги. Верь мне, хорошо?
Старая уставшая женщина медленно моргнула, словно только сейчас осознав, что происходит. Кивнула. Ее взгляд метнулся к маленьким перепуганным нагам, но я, уже побывав в памяти матушки Настасьи, знала, что испугались они не криков, а отчаяния в ее глазах. Женщина, причитая, бросилась к детям и принялась обнимать их, целовать и всячески успокаивать.
Домовой вышел из-за печи. Подойдя ко мне, легонько коснулся повязки на запястье. Заглянул в глаза. У жителей изнанки своя мораль. Свои устои. Свои боги. И считается, что чем длиннее волосы, тем более уважаем домовой. Наш, судя по белым от седины мелким косицам до самого пола, мог бы быть царем мелкого народца, пожелай он этого.
Дедушка Михась все прекрасно понял. Но осуждения в его глазах не было ни на грамм.
– Я тоже помогу, – едва слышно сказал он, тут же растворяясь в скрипах и шорохах старого дома.
А когда я снова посмотрела на матушку Настасью, то с облегчением поняла, что радость и любовь крошек-наг сотворили маленькое чудо, и уродливого страха у ног женщины больше нет. И я искренне надеюсь, что больше никогда и не будет.