Если нажать на головку мотыги книзу, тогда железный плуг вонзается в землю, вращающаяся головка поднимается, так что не требуется удерживать машину силой. В таких случаях Журка мог и поворачивать, и направлять ее относительно свободно. Это был его фокус. Требовалось знать эту одну-единственную тайну — ее он не выдал бы никому, даже отцу. Пусть бьется, но доходит своим умом, если хочет мотыжить, как надо.
Журка приступил к рыхлению. Ему представлялось, что он вспахивает те проселочные дороги, по которым они бродили с Лили, которые исходили из конца в конец лишь для того, чтоб запомнить их. А сейчас мотыга скроет их следы, воссоздаст забытые воспоминания, их былой смех, когда даже заговаривать не было нужды, поскольку один знал, что скажет другой. Порвутся тайны дороги, и можно будет вспоминать о них. Вращается плуг, а позади него остается вспаханная земля, и ничего больше. Взрыхленная земля покрывает воспоминания, и даже воспоминания тех, кто раньше их прошел этот путь. Машина схоронит все следы, там проляжет новая дорога, дорога без следов, и никто никогда больше не пройдет по ней незамеченный.
Затем всё как-то прошло. Журка не думал ни о чем. Эта работа была не такой, как прочие. Не обычное наказание на рассвете перед школой. Это было скорее священнодействие. Он забылся в работе и наслаждался ею. Такого с ним отродясь не случалось. Он погрузился в нее, исчез в ней точно так же, как во время акта любви исчезает раздутое «я». И лишь тело скачет, несется, захлебывается, но Журка пока что этого не знает, не знаю я, каково это — быть погруженным в глубь другого человека.
Двигалась вперед машина, стены бечевок сомкнулись, склонясь внутрь, каждая минута питала бечевочное брюхо бечевочной стенки. Частенько лишь в миллиметрах от бечевок проходила головка мотыги. Журка не думал о Лили, не обращал внимания на любовь, постепенно перестал обращать внимание и на себя самого, на дырявые башмаки, на фуфайку, из которой давно вырос. На нем была рабочая поддевка, светло-серая, она почти шла ему. Но он не замечает этого, не испытывает отвращения или скуки, не мерзнет, как с ним иногда случается. Он работает, не отвлекаясь. Впервые работает так, как подобает взрослому. Машина делает свое дело, и Журка не присматривает за ней. Не регулирует ее силой, чтобы она не дергалась, не задыхалась. А ведь она капризна, как знатная госпожа, — так выразился по поводу ротационной мотыги тачечник Лайош Бернат. Заявил это уверенно, будто знал, какой должна быть госпожа, или хотя бы видел ее разок. Журку госпожа не интересовала, и тем самым ему удалось укротить ее: она, равномерно урча, двигалась вперед, затем назад, от земли исходил нежный аромат; земля была черная, удобренная навозом, кожа ее лопнула, и Журка, почувствовав жирный запах, невольно покрылся гусиной кожей от этого аромата земли. Парниковая грядка сделалась опрятной, радующей глаз, как соседние грядки, где кто-то уже взбил землю на манер пухового одеяла. Исчезли сорняки, протоптанная тропинка, осталось всего лишь несколько неуверенных следов обуви: их оставил человек, сопровождавший машину и углубившийся в свежую черную землю.
Он гнался за пользой, а гнаться за пользой — хорошее дело. Ни единого раза не застряла головка плуга в бечевке. Три ряда, сто метров, на трехстах метрах через каждые тридцать сантиметров подвешены бечевки. С ангельской гармонией трудились на пару ротационная мотыга и Журка. Трудились долго, упорно, на грядке под фольгою не обломилась ни единая паприка, в неприкосновенности продолжала горбиться бечевочная стена. А Журки не было, пока тарахтела машина, пока вскрывалась земля, пока переворачивались острия и земля делалась мягкой, как пух, — Журки не было нигде, не существовал ни он сам, ни заботы, ни Лили, ни директорские замечания. Была только работа, только ритм, ритм ухваток и шагов. Солнечный свет в танце проскользнул сквозь покрывало из фольги, словно несколько шаловливых лучей получили разрешение поозорничать.
За полчаса он управился с работой. Тачечник Лайош Бернат не мог поверить своим глазам. Просто стоял перед грядкой, чтобы проверить результат, после того, как Журка вернул ротационную мотыгу. Этого не может быть, повторял он, ведь по меньшей мере восемь раз она захлебнулась, а затем, пока человек воткнет на место вырванные стебельки, это по меньшей мере час, целый час, пока грядка будет готова. «Ловкий ты парень», — сказал бы Журке отец. Но не сказал. И Лили этого не видела. А рассказать словами невозможно. Они не поймут, ведь для этого надо самому находиться там, чувствовать запах, держать в руках рукоятку, погружаться в землю. Задним числом все усилия бесполезны.