Акор по-прежнему спал; однако, подойдя ближе, я была поражена исходившим от него жаром. Тело его было жарче, чем духовка пекаря, и я едва смогла приблизиться. Спал он неспокойно, извиваясь и ворочаясь, однако сон его был беспробудным; потом я увидела, что тело его застыло, утратив гибкость. Меня это ужаснуло, показалось таким странным! Подойдя к нему так близко, насколько позволял жар, я тихонько заговорила с ним. Я не стала называть его истинным именем, опасаясь, что он может проснуться и вновь почувствовать боль; я использовала ласковые слова, с какими обращаются к ребенку. В конце концов он расслабился. Я почувствовала большое облегчение, однако ненадолго. Вскоре подобное повторилось — снова и снова.
Конечно, я никогда раньше не видела, как спят во время вех-сна, и Акор ничего похожего мне не рассказывал. Я представляла его себе, как сон человека. Может, я и ошибалась, но ведь он тоже видел, как я спала при нем. Если бы мой сон слишком отличался от их сна, он бы не преминул спросить меня — в этом я была уверена.
Нет, тут что-то было не так. Это не походило на исцеление.
Потом он начал стонать. Это были ужасные звуки — глубокие и густые, несмотря на боль, но при этом надтреснутые, словно засохшая на солнце грязь. Несмотря на всю свою любовь, я не могла здесь оставаться. Я выбежала наружу, голося невесть что.
Шикрар ждал меня у костра, и я кинулась к нему.
— Шикрар! — закричала я. — Ох, Шикрар, что-то не так. У него какой-то жар; он то и дело вскрикивает во сне. Что-то не так. Я никогда не видела, какой вех-сон из себя, но уверена: что-то тут не в порядке!
Не успела я закончить, как Шикрар устремился к пещере, низко пригибаясь к земле; Идай последовала за ним. Я поспешила следом и увидела, что даже такой большой дракон, как Шикрар способен при необходимости протиснуться в столь узкий ход.
Внутри пещеры было немного света — от головни, которую я принесла и бросила здесь, — но ее тепло было поглощено волнами жара, исходившими от Акора. Тело его даже слабо светилось от этого.
Идай позвала его — вслух и на Языке Истины. Но ответа не последовало — вообще никакого. Она не сдавалась, взывая к нему снова и снова, в надежде, что он хоть как-то откликнется. Мы увидели, как тело Акора свело еще одной судорогой. Он надолго застыл в напряжении, и мне это показалось целой вечностью. Наконец он медленно расслабился.
Шикрар стоял подле меня и наблюдал — сейчас он и впрямь выглядел очень древним. Даже если бы мне не сказали, я бы и сама теперь догадалась, что он — старейший из них. Глаза его в полумраке пещеры казались многоопытными и мудрыми, однако для меня оставалось тайной то, что за ними скрывалась
Повернувшись ко мне, он мягко проговорил:
Что тут произошло, Ланен? Ты что, взывала к нему на Языке Истины, прося пробудиться, или произнесла его истинное имя?
— Нет, — ответила я, ухитряясь сохранять голос более или менее ровным. — Я совсем не обращалась к Языку Истины, а вслух говорила лишь слова, которые используются моими сородичами, когда они хотят успокоить больного ребенка. — Я с трудом втянула в себя воздух: грудь мою сдавливала тяжесть, но я была настолько охвачена горем, что меня едва ли заботило дыхание. — Шикрар, тут что-то не так, да? Акор не говорил мне, на что похож вех-сон, но тут что-то не в порядке, я уверена, — я почувствовала, что у меня из глаз опять потекли слезы, вновь размывая уже высохшие дорожки соли на щеках.
Он нагнул ко мне голову и негромко ответил:
— Да, дитя. Что-то не так. Когда во время вех-сна происходит исцеление, наши тела охватывает холод. К этому времени он должен был стать холодным на ощупь и неподвижным, как камень.
Шикрар
Закрыв глаза, я поклонился Ланен, ибо во взгляде ее, несмотря на юность, видел боль — эхо моей собственной скорби и горести Идай. «Быть может, — подумал я, — наши народы не такие уж и разные».
— Хадрешикрар, взываю к твоей душе, молю тебя: скажи мне правду. Он умирает?
Я долго смотрел на своего спящего друга, тело которого терзала боль. Я едва мог переносить голос Идай: она по-прежнему обращалась к Акхору, хотя теперь уже тише, но все же так, словно не в силах была остановиться. Голос ее был голосом скорбящей по возлюбленному.
Не оборачиваясь к Ланен, я искренне ответил ей:
— Я не знаю, госпожа. Раньше я никогда не видел подобного.
Идай наконец затихла. Она отвернулась от Акхора, опустив голову, и, не глядя на нас, покинула пещеру. Через некоторое время я кивнул Ланен, давая понять, что и ей следует выйти наружу: воздух в пещере был переполнен болью, которая мучила Акхора. Я заметил, что она вздрагивает каждый раз, когда Акхор начинает стонать, а мышцы ее судорожно подергиваются — должно быть, из-за сострадания, и перед глазами у меня явственно возникла картина из прошлого: я горестно смотрю, как умирает моя возлюбленная Ирайс.
Она не произнесла ни слова, но по глазам ее я понял: она велит мне, чтобы я ее позвал, если вдруг что-то изменится. Я молча поклялся ей в этом. Оторвав взгляд от Акхора, она пошла к выходу, накинув плащ и плотно обхватив себя руками, словно холод снаружи пещеры был в тысячу раз сильнее обычного.
Ланен
После жара пещеры меня вновь томила жажда — я пошла к опушке, где было озерцо. Луна освещала мой путь, но это не слишком помогало: я толком ничего не видела вокруг — из-за боли, что жгла меня. Мне хотелось почувствовать хотя бы короткое облегчение, которое могла мне дать холодная вода.
Идай уже была там: стоя на дальнем берегу озерца, она пила, как делают это животные. Длинный ее язык мелькал туда-сюда, и вода с шипением поднималась от ее пасти струйками пара. Встав на колени, я принялась пить большими пригоршнями: после долгого пребывания в такой жаре внутри у меня все пересохло. Вода приятно холодила новую кожу на моих бедных руках.
Когда я подняла взгляд, Идай смотрела на меня сквозь тьму под кронами деревьев. Я не знала, о чем она думает: она просто рассматривала меня, и глаза ее мерцали в лунном свете, сочащемся сквозь листву.
«Ты так уязвима, когда пьешь, — сказала она. Ее речь звучала безжизненно: она была угнетена, как и я. — Ланен, ты знаешь, что происходит с Акхором?»
«Нет, госпожа Идай. Клянусь, я пожертвовала бы жизнью, если бы это могло как-то помочь, но я не знаю, в чем дело и что можно предпринять, — мой собственный внутренний голос поразил меня: он был низок и так же безжизнен, как и голос Идай. — А что? Ты знаешь?»
«Я не уверена, — ответила она, — но у меня есть одно предположение».
«Во имя любви Владычицы, скажи мне! Можно ли нам что-нибудь сделать, чтобы спасти его? Молю тебя: расскажи мне о своих мыслях! Даже одно предположение для меня больше, чем ничего».
«Насколько сильно ты его любишь?» — спросила она.
«Больше жизни, Идай, клянусь тебе в этом своей душой! — ответила я. — Там, в пещере, лежит моя любовь, которой я грежу, моя еще не прожитая жизнь. И он так страдает… Если я могу спасти его, я сделаю это и не постою за ценой!»
«Тогда откажись от него», — сказала она холодно.
«Что?»
«Откажись от него. Пойди на поляну и воззови к богам, своим и нашим, и поклянись Ветрам своей душой в том, что ты не любишь его. Быть может, тогда он выживет».
Я не шелохнулась. Удивить меня уже было невозможно — у меня не оставалось на это сил, — но я не понимала.
«Чем же это может помочь? Это будет ложью. Я ведь люблю его так же сильно, как и ты».
«Разве ты способна на это? — зашипела она на меня, и в одно мгновение ее холодность обратилась огненной яростью. — Я знаю его всю жизнь, целую тысячу зим! Он одной крови со мной, ему даны крылья и огонь. Как смеешь ты утверждать, что твоя любовь подобна моей? Ты знаешь его каких-то жалких несколько дней — по сравнению со временем, что вас разделяет, это даже меньше, чем вздох! Как ты смеешь!»