Понукал себя, понукал, но руки висели, как плети. Только сказал:
— Не уходи от меня. Искал я тебя. Шибко искал. Вот те крест.
— Искал меня? Ваня! — за эти слова Ксюша простила Ванюшке и его примирение с отцом. Да и как иначе он мог поступить, если сам бог дал его отцу власть вершить расправу над всеми домашними. А Ванюшкину тревогу по-своему поняла — искал же ее.
«Ненаглядный, желанный. Жизнь ты моя. Не забыл, значит? Любишь? После всего, што со мною стряслось?»
Так и стояли они под березками, в стороне от тропы, переживая встречу каждый по-своему.
— Как ты вернулась в село, — сказал Ванюшка, — тверезый хожу. Побожусь. Даже на дух не надо. От медовухи, скажи ты, воротит. А ты ходила куда? В пыли вся…
Отвернулся, сорвал лист с березы и откусил черенок. Губы синие, как с мороза. Не поймешь, что нынче с Ванюшкой, Ксюша вглядывалась, старалась понять, что с ним. Дрогнули его пальцы. Дрогнули углы губ. Не первый год знала Ксюша своего друга. Забеспокоилась.
— Да што ты петляешь, как заяц у лежки. Сказывай, што на сердце. Я о встрече такой и не чаяла. Виновата — ударь. Не закроюсь. Даже бог мне теперь не судья. Ты мне один судья. Во всем мире один.
— Я тебя не виню… — и опустил голову, приводя в порядок набежавшие думы. — Отец… Сысой… прииск виноваты… Не могу без тебя. Вот хоть режь! Сысоем теперича не попрекну… Побожусь… Давай хоть нонче ж свадьбу играть… Только не уходи…
— Свадьбу? В уме ты? — кажется Ксюше, не то бросили ее в ледяную воду, не то в кипяток. — Сам сказал: за меня сулят четвертную.
— Дык на заимке покеда схоронимся. Солдаты не век в селе будут. Стало, согласна?
Ксюша видит свадебный поезд. Подъехал он, к дому, а ворота дегтем намазаны. Охнула от испуга. Ванюшка спросил:
— Ты кого?
— Так, Ваня. Свое увидала. «Можно в другое село убечь. На заимку, как Ваня сказал… А Вера? А товарищи в Ральджерасе? Да што я, каторжна, што ли? Ради их счастья должна своего лишиться? Добегу до них и скажу: прощевайте мол. Счастье нашла».
Ксюшина мысль металась, как рысь в тесной клетке, а Ванюшка все говорил, убеждал. Ему надо было сейчас говорить, говорить, говорить. Он не мог унять дрожь пальцев, подергивание век и губ.
— Да што ты молчишь? Неужто еще сумлеваешься? Да другие девки мне — тьфу.
Ванюшкины слова — как песня о счастье.
— Сказывай… сказывай, — просила шепотом Ксюша.
— Я неделю с тобой про себя разговаривал. Все обсказывал, как мы будем жить. В городе пароход тебе покажу. Ты пароходов еще не видела. Как загудят, как зашлепают колесами по воде, да плывут, скажи, гуси-лебеди. А зимой тройки по снежной дороге с бубенцами… Пристяжные вразлет. Снежная пыль из-под копыт да прямо в лицо… Ух-х! А ты рукавичкой прикрываешься да хохочешь, хохочешь, потому как я никого для тебя не жалею…
— Родной мой, желанный…
— Про Сысоя, Ксюша, не сумлевайся. Я зарок перед богом дал Сысоем не попрекать. Што было-прошло. Да и што теперь Сысой — тьфу!
От радости, что Ванюшка по-прежнему любит ее, Ксюша не поняла потаенного смысла этих слов. Впереди показались крыши изб. Село близко.
— Ты иди, Ваня… — сказала она, — а я тут подожду. Засветло на село сунусь — головы не свесить.
— И я с тобой.
— Што ты. Лошадь увидят. Тебя заприметят. Ты лучше иди.
— А свадьба когда?
— Я вечером тебе знать дам. Вечером. Как стемнеет.
Стемнело, когда Ксюша решилась проникнуть к Арине. Пробиралась проулком, пряталась в тени изб, зорко смотрела по сторонам, слушала, нет ли чего подозрительного, старалась сосредоточиться и забыть Ванюшку, да разве забудутся слова: «Жить не могу без тебя… Сысоем не попрекну…»
О Сысое он несколько раз повторил. И помнится, — голос его то срывался, то деревенел.
Арина ждала Ксюшу во дворе. Обняла, зашептала:
— Ваньша был, упредил меня…
— У тебя был?
— Идем скорее в амбарушку, у меня все там припасено — в избу ненароком забредет кто.
Сели на лавку. Света не зажигали. Ксюша прижала ладони к вискам, а в голове, как дятел, стучит. Перед глазами Ванюшка — растерянный, ласковый. Голос то тихий, то вроде испуганный так и звучит в ушах.
— Крестна, родная! Такое стряслось… такое стряслось! Даже высказать не могу… Ванюшка сватал меня…
— В полюбовницы?
— По-хорошему, в жены.
— Господи, воля твоя, — закрестилась Арина. — Ну, сказывай дальше.
— Сказывать-то нечего, крестна. Сватает… И ничегошеньки боле не помню… — прошлась плясом от двери до конца. Руки раскинула, как лебедушка крылья.