Срамно подчиняться бабе. Покрутил Ванюшка плечами, потряс головой, и только после третьего понукания пошел, одной рукой поддерживая черные суконные брюки, заправленные в яловые сапоги, другой отгоняя комаров.
Ксюшу комары то ли не тревожили, то ли она не ощущала укусов. Ее сейчас собаки кусай, и то бы не сразу ощутила. Шла в броднях, как ходила везде, в черной широкой юбке до пят, в серой кофте, с винтовкой наперевес. Мысли роями, неслись: «Што же такое произошло с Ванюшкой? Што получилось в жилухе? Здесь, на реке?»
Столько времени Ксюша, не щадя ни себя, ни Арину, трудилась ради победы! Мыла золото, добывала пушнину. Счастлива была, когда Ванюшка говорил, как благодарны ей товарищи, как помогает она им в их борьбе. А теперь выходит — все это обман! Выходит зря они с крестной и Ваней-маленьким прятались в тайге, таились, как преступники, работали, как каторжные, не разгибая спины, света белого не видя от усталости! Да на кого же они работали? Кому добывали золото? А Ваня? Кто же он-то? «Соскучился я, ажно сказать тебе не могу как. Жил в отряде и каждую ночь тебя видел во сне. Вот те пра. Увижу, ну словно живую. И голос услышу. Утром прошусь у Вавилы: „Отпусти ты меня, Христа ради, домой“, а он: „Нельзя, тут дела по горло“. И впрямь, ночью караулы несешь. Днем отоспаться надо, так непременно или тревога, или учение, или — того хуже — в разведку пошлют. Скажи ты, в отряде полно люду, а как разведку нести, так непременно мне. Да, я забыл, Вера послала тебе письмо».
Письмо Ксюша перечитала несколько раз. Вера писала, что таежной жизни наступает конец, что соскучилась, но все еще надо золото. В нем, мол, наша победа…
Очнулась от дум. Крикнула Ванюшке:
— Кто тебе письма писал?
— Какие еще письма? — хорошо знал — какие, но унаследовал отцовскую привычку переспрашивать, выгадывать время для раздумья.
— А те, што ты приносил мне то от Вавилы, то от Веры?
— Ежели от Вавилы, так, стало быть, и писал их Вавила. Ежели от Веры — так Вера.
И опять посмотрел Ксюше прямо в глаза. А про себя подумал: «Толковые письма Яким, знать, писал, ежели она до сих пор ничего не поймет».
— А как же теперь ты в Журу и Федора стрелял?…
— Сдурела баба. Белены ты объелась, што тебе Федор грезится? Ты смотри у меня, я ревнив.
— Как ты с Горевым стакнулся? Враг же он.
— С каким Горевым?
— С бородачом. Ты же сам его Горевым кликал.
— Брось дурить. Это Корев, новый помощник Вавилы. А ты его шлепнула.
— А ежели он помощник, так пошто он в своих стрелял?
— Снова за рыбу деньги!
Взглянула Ксюша в широко открытые глаза Ванюшки, на его немного растерянную улыбку и сказала раздумчиво:
— Может, и правда, Вавила тебя послал?… Должно, и впрямь грежу я?
Ванюшка принял слова Ксюши как амнистию, бросился было к ней, но она неожиданно грозно прикрикнула:
— Стой!
Ванюшка отпрянул, наткнулся на сушину и сел. Сникнув, смотрел, как Ксюша, глядя прямо перед собой, непрерывно теребила ремень у винтовки. В жизни не видел Ванюшка, чтоб Ксюшины пальцы без надобности, без дела двигались, не видел такой суровости у нее на лице и того, как бился у нее на щеке какой-то желвак.
Боль тянула Ксюшины челюсти, и она тихо, медленно сказала:
— Иди!
Таежное разнотравье выше Ванюшкиной головы. Медвежьи пучки, голубые метелки борцов. В такой траве — что в воде: идешь, а руками перед собой траву раздвигаешь, словно плывешь по озеру между кувшинок. А Ванюшке надо еще руками брюки поддерживать. Приходилось плечом раздвигать траву, а верхушки ее обвивали шею, пучки бросали за ворот колючие семена, они прилипали к потной спине и противно щекотали.
Прежде настойчивость Ксюши приходилась Ванюшке по вкусу. Бывало, скажет:
— Ксюха, я ненадолго вернулся, ты не ходи сегодня золото мыть. Останься разок. На речку пошли б. Под черемушник.
— Родненький, заждалась я тебя, глаза просмотрела, думки разные грудь теснили, но ты, Ваня, пока отдохни, отоспись, а я… — добавляла взволнованно: — Вернусь, и ночка вся наша.
— Так усталая же придешь.
— Э-э, Ваня, мою любовь не пригасит никакая усталость.
Раньше Ксюшина настойчивость давала Ванюшке лишнее золото. А сейчас он проклял эту не бабью настойчивость. И шел, не смея присесть, чувствуя, что должен выполнить Ксюшину волю. Иначе… Что случится иначе, Ванюшка не знал, но испытывать судьбу просто трусил. Трусил и шел, пробивая плечом дорогу в синецветном таежном дурнотравье. Впереди речка. Студеная. Быстрая. Прыгает по камням. Ванюшка резко к реке. «Там, где вал повыше, покруче, кинусь в воду, и ищи-свищи». Но Ксюша словно прочла Ванюшкины мысли и отрезала дорогу к воде. Винтовка наизготовку, и проклятый черный зрачок прямехонько смотрит в лоб.