— Есть, есть, Ксюша. Подожди, и Тарас будет наш. В России за Уралом — Советская власть. В Сибири тоже есть города и села, где Советская власть. И Москва наша. Понимаешь?
— А она далеко, Москва?
— Далеко, — и рассмеялась тихо. — Не в Москву ли собралась? — И уже серьезно: — Ты здесь нужна, Ксюша.
— Кому?
— Нашему делу. Сегодня ведешь меня к… Вавиле, завтра поручат другое дело.
— Скорей бы. Тоска меня, Вера, одолевает. Почитай, все время в тайге — то прячусь, то зверя промышляю. И на селе тоскливо народ живет: таится да шепчется…
— Знаю, знаю все…
Разгорался костер. Вера сидела на куче пихтовых веток и, полузакрыв от усталости глаза, вдруг как бы запела. Так показалось Ксюше.
— Знаешь, Ксюша, даже не пойму, почему именно эти строки пришли мне сейчас в голову. Никакого тут лукоморья, никаких зеленых дубов… Наверно, навивы снега на ветках издали у меня представление о мире, полном очарования ожившей сказки. Не знаю…
Ксюша тихо опустилась рядом с Верой.
— А дальше… Дальше што?
— Вот и мы, Ксюша, бредем сейчас по неведомой дорожке…
Не первый раз в жизни Ксюша встретилась со словами, звучащими песней. И вновь они поразили ее. Боясь спугнуть очарование поющих строк, она попросила прочесть еще. Вера прочла и про Бабу-Ягу, и про царевича, что мимоходом пленяет грозного царя.
— Я и сама иду другой раз по тайге, смотрю, как роса на листьях блестит, как на цветке шмель повис, а рядом ключик по камням прыгает и звенит… И вот тут, — показала Ксюша на грудь, — тоже песня родится. Грезишь: такой, мол, красивой песни и на свете не было, а начнешь вслух петь, только и скажешь: ключик журчит, росинки висят, и все.
Подперев подбородок ладонью, Ксюша смотрела на раскаленные угли костра, на языки пламени, похожие на прыгающих зверюшек, и повторяла вслух: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…»
— Вера, до чего ладно сказано. Слова-то вовсе простые, а дух от них замирает. Я шибко злая стала, а вот услышала такое — и хочется человеку хорошее сделать. Да как же иначе, знать такие слова и делать зло?
— Люди называют литературу человекознанием. А ты, Ксюша, добрая. Это жизнь наша злая, а ты добрая.
После Веры приходил Иннокентий из Камышовки. Приходили совсем незнакомые люди с поручениями от Веры, а Ксюша или водила их на Баянкуль к «Алексею», или передавала ему письма. Два раза — даже посылки. Тяжелые. Сначала хотела спросить, что в них, а потом сама догадалась. И ей было радостно, что она кому-то нужна.
Ксюша встала. Надела лыжи и, взвалив на спину мешок с добычей, пошла в горы. Как хорошо бы прийти сейчас к Арине, спокойно напиться горячего чаю, растереть уставшие ноги. Но нет, нельзя. Завтра чуть свет опять надо в тайгу. А может, спокойно на селе? Можно отдохнуть денек-другой?…
Когда Ксюша начала спускаться к селу, совсем стемнело. Но странное дело, только в избах Кузьмы Ивановича да Устина маячили тусклые огоньки, в остальных — темно. И в новосельском краю ни огонечка.
— Што-то стряслось? — Пошла сторожко, избегая прогалин, прокладывая лыжню поближе к густым пихтачам.
Подходя к новосельскому краю, еще с горы увидела избу Арины. От нее к реке, как углем, прочерчена свежая лыжня — неровная, с вмятинами. Видно что шел не таежник.
«Кто это? Может, крестна ушла за реку? Зачем? Беда стряслась?…» — Ксюша проследила, где вошла лыжня в тайгу. Стараясь не шуметь, заскользила в том же направлении. Поляна… Стог снега… Возле него человек! «Крестна?!»
Ксюша не стала окликать Арину, а побежала прямо к стогу.
— Ксю-ш-шенька… ты? Ой, не ходи в село. Там солдаты. У Симеоновой хаты обоз снаряжают. Ночь в тайге скоротаем, двое-то — не одна. Ксюшенька, родненькая, ко-о-о-рову свели, буренушку… доченьку нашу… Кого теперь делать-то станем?
— Пошли домой, тут вконец заколеешь. У меня ружье, нож…
— Не ходи ты на смертушку, на позор. Тебя особливо ищут…
Не послушала Ксюша, побежала к селу. Бежала и ругала себя: и впрямь надо бы переждать в тайге… Но Вавила наказывал: «все узнавай, да берегись… Не лезь на рожон».