С ходу перемахнула желоб снежной дороги, прошла по огороду и остановилась возле избы. С соседнего двора донеслись заунывные причитания: «На кого нас, соколик, спокинул. Дай взглянуть напоследок на чело твое ясное… Угоняют в солдаты тебя…»
Собаки тоже сегодня не брехали, а выли тоскливо. Во дворе мелькнули две тени и скрылись за стайкой. Ксюша присела. Поправила ножны, чтоб легче было выхватить нож. От быстрого бега дышала порывисто, громко, а надо бы затаиться. Да куда там таиться, когда наскрипела лыжами — аж в кержацком краю, поди, слышно. Сколько раз за осень и зиму налетали на Рогачево солдаты Горева. Сколько раз допытывались у Арины: «Где твоя крестная дочь? Где пособница коммунаров? Говори, а не то…» И высечь сулили, и расстрелять, но Арина отделывалась то зуботычиной, то ударом нагайки, то медовухой.
«Никак попала в засаду?»
Решила снять лыжи и тихонько, по завалинке, выбраться на улицу, а там — на дорогу и в тайгу.
Нагнулась и, напряженно глядя вперед, отстегнула правую лыжу. Тут подоспела Арина. Она шла, тяжело отдуваясь, и снег под нею скрипел, как под груженой подводой. Шла с придыханием, пеняла: «Ой, очумела, Ксюха… запалилась вконец я…»
Со двора послышались приглушенные голоса, и тень отделилась от стайки.
— Ксюша, ты это?
Голос знакомый, Но Ксюша не ответила.
— Я это… Тарас… Со мною Захар да Никандр. Откликнись ты, ради Христа, застыли мы, поджидая тебя.
— Кого вам?
— Тебя. Подходи быстрей, а то солдаты все шастают, как бы не засекли нас с тобой.
— Уф-ф… — отлегло от сердца. Ксюша воткнула лыжи в сугроб и осторожно прошла вперед. И впрямь — Тарас, Захар, Никандр. Вот тебе раз. Недавно гнал, говорить не хотел, а тут сам пришел! Открыв дверь, прошла в избу. За ней вошла Арина и плюхнулась возле печи.
— Ой, лихо мне, сердце зашлось… Сдурела, Ксюха, напрочь сдурела так шибко бечь. Этак не то што бабу, а волка недолго вконец запалить.
За Ариной в избу проскользнули мужики. Тарас сразу закрючил дверь, прокашлялся в кулак, сказал вполголоса:
— Ох, Ксюха, што нынче в селе творится — не приведи господь! Вавилу нам надо…
— Вавилу? — Ксюша подошла к печи, переставила заслонку. Думала, как ответить.
— Помоги, Ксюха, найти Вавилу. Не от себя говорим, мир послал.
— Откуда мне знать про Вавилу?
— Слышь, Ксюха, садись-ка на лавку поближе, а то громко скажешь — на улке услышат. Вечор, как солдаты нагрянули, так погнали народ на сход… и всю недоимку, с самой японской войны, всю, што царь еще снял и большаки отменили, заново требуют. С меня двести сорок рублей. Да не бумажками, а скотом, аль зерном подавай. Николаевки, керенки нипочем не берут. За недоимки последних коровенок уводят из стайки.
Мужики перебивали друг друга.
— У соседа девку с бабой загнали в избу и снасилили.
— Лекрутов забирают, — шептал Никандр. — У меня, скажи ты, сразу двоих сыновей. На ерманску не брали: по здоровью не вышли, а тут, на тебе, годны стали оба. Самого на войне покалечило, а теперь сыновей гонят. Да против кого? Ты скажи мне на милость, против кого воевать?
— Тришка конопатый, хитрец, как учуял про лекрутов, так разом на лыжи — и, дай бог ноги, в тайгу. Много людишек нонче в тайгу подалось.
Мужики рассказывали не только для Ксюши, но и для самих себя, стараясь уразуметь дневные события.
— У Пимихи в амбарушке, скажи, подчистую выгребли. Шкуру коровью нашли, и ту забрали.
— М-м-да. Петька Беспалый от лекрутчины в тайгу подался, а его забарабанили в проулке да под замок в амбарушку.
— Амбарушку-то полну набили. А холодно ить там.
— А у Спирьки-то…
Ксюша сидела на горбатом кованом сундуке. Когда-то в нем хранилось ее приданое, а сейчас лежал один берестяной туесок — подарок Ванюшки. Разор села рисовался ей все полней и полней. Только про Ванюшу никто ничего не сказал. Где он? Что с ним?
Вот же какая она, бабья душа, Уверяла Ксюша себя, что вовсе забыла Ванюшку. А нависла беда, и прежде всего заныло в душе: «Как он? Спасся? Иль а его в амбарушку?» Рвется вопрос с языка, да в губах застревает.
А Захар между тем продолжал:
— При царе такой лекрутчины не было. Хромых, косошеих, чахоточных — всех подчистую берут.
— В пору хоть помирай. — Тарас тяжело вздохнул. — У, всех на глазах пластался на прииске, жрал мякину, лишь бы на лошаденку копейку заробить. Заробил. А нынче, скажи, забирают лошадушек-то. И самого нарядили. Сам-то, может, вернусь, а вот лошадки-то с концом, видать.
— Большаки же войну навечно прикрыли, так пошто Колчак ее сызнова затевает? Ксюха, скажи ты Вавиле, пусть приходит в село… а мы уж… как скажет. У приискателев седни сызнова шарили по баракам: ловили комитетчиков. Слышь? Дай знать Вавиле.