У Ксюши вспыхнула обида, злость на Тараса и Захара с Никандром.
— Вавилу вам стало надо? А как коммунию разгромили, я к тебе, Тарас, и к тебе, Захар, приходила, всяко молила: помогите, мол, где советом, где как. Што вы в ту пору ответили? Наша, мол, хата с краю, а большевиков и задарма нам не надо. Хлеба краюшку просила — не дали. Поркой стращали.
Знала Ксюша: злиться нельзя. Особенно нельзя злиться сейчас, когда всколыхнулось село, когда мужики пришли помощи просить, но сдержать себя не могла. Все высказала Тарасу: как отказался помочь больных перевезти, как срамил Вавилу, Веру, Егора.
В другое бы время Тарас ударил шапкой об пол и, выругавшись, ушел, а сегодня сидит и сопит. Знать, прижало. И Захар с Никандром сидят и терпят упреки, не находя нужных слов, чтоб указать расходившейся бабе ее бабье место. Очень нужна Ксюша, и мужики свою вину понимают. Темно в избе. Не видно, как отводят глаза. Но по вздохам слышно, проняло их.
— Дык, господи, Ксюша, — взмолился Тарас, — разве тогда мы ведали, как нас прижмут колчаки! Дык, если бы знать, где падать, так соломки бы постелил. Знали б, што до этого доживем, дык руками и зубами за коммунию цеплялись.
— Сами себя искорили, — нашелся Никандр. — Удружи народу. Ежели и вправду не знашь, где Вавилу сыскать, так хоть к Вере сведи.
— А много солдат в деревне?
— Кто ж их считал.
— Идите и посчитайте. Узнайте, где стоят.
— Часть у Кузьмы. Часть у Семши. Из тех, што у Семши, послезавтра на наших лошадушках…
— С нашим добром, с лекрутами — в город, — поддержал Никандр. — Стонет село-то.
Господи, вразуми… — шептал Кузьма Иванович, протягивая руки к иконам. Много их на стенах моленной. Закоптели они, и лампадный свет в силах лишь высветить лик святого или руку его, все остальное прикрыто черным налетом. В прошлое воскресенье читал акафист перед иконой девы Марии, а сквозь налет времени вдруг проглянула черная борода.
— Свят, свят, свят… вразуми… Вразуми! — не борода на иконе девы Марии повергла кержацкого пастыря в такое смятение. — Скоро год, как ты, господь, ниспослал победу чехословацкому и рассейскому христолюбивому воинству и поставил над нами правителя Колчака. В ту пору возглашали везде: через несколько ден, господь бог, владыка животов наших, даруешь решительную победу, и вернутся домой наши воины. Многие разы приезжали сюда господа офицеры и извещали народ о победах. Я раб твой ничтожный, служил молебны в честь великих побед. Ежели столько побед, так пошто еще рекрутов забирают? Пошто коровенок берут? Последний хлеб выгребают? Не в осуждение вопрошаю, господи. Смею ли я, червь твой презренный, сомневаться в мудрости дел твоих? Вразумить молю, как ответствовать мне пастве. Роптанье в народе идет, а вопрошания мои к властям остаются всуе!
Молился Кузьма Иванович, а в моленную доносилось блеяние овечек, забранных в счет недоимок, мычание коров, женский плач и ругань новобранцев, что сгоняли напротив, на двор Симеона.
3
Промышленники ждали разговора с самим верховным правителем, но в зал вошел Белогорский, председатель совета министров правительства Колчака. Лощеный, гладко причесанный, он и сейчас сохранил адвокатскую внешность.
— Прошу, господа, — показал Белогорский на кресла вдоль стен и стулья у длинного стола под зеленым сукном. Пока рассаживались, министр успел оглядеть гостей. И не разом всех, а поочередно, и с большинством приветливо поздороваться.
Ваницкий злился. К Керенскому он запросто заходил, а верховный высылает вместо себя представителя, «Ставя на лошадь, играющий вправе ее посмотреть…» Хоть и другом был Белогорский, но Ваницкий завидовал его карьере.
— Господа, — начал Белогорский. — Верховный просил сообщить вам радостную весть: наши доблестные войска овладели Уфой, Пермью, Боткинском, Чистополем, на очереди — Казань, Симбирск. Еще две-три недели, и мы вступим в Москву, если к этому времени доблестные армии генералов Деникина, Юденича или Миллера не опередят нас. Большевики доживают последние дни.
— Господин Белогорский, год назад мы уже слышали это.
— От вертопрахов эсеров, господин Ваницкий! Верховный принял правление восемнадцатого ноября прошлого 1918 года. И только с этого времени его правительство несет ответственность за достоверность информации. Сопоставим силы, господа. Нами захвачен золотой запас империи — около тридцати пудов чистого золота, у большевиков золота практически нет. Наши сибирские села ломятся от хлеба. У большевиков на Волге едят мертвечину. У нас трехсоттысячная армия под командованием прекрасного офицерства. Большевики в состоянии выставить сто тысяч полураздетых, полуголодных, плохо вооруженных солдат под командой сапожников. Нам обеспечена безграничная помощь Англии, Франции, Америки, Японии, Италии, Китая — четырнадцати государств всех континентов. Одна только Франция тратит на наши нужды пятьдесят миллионов франков в месяц. Англия значительно больше. Мы уже получили около четырехсот тысяч винтовок, около тысячи пулеметов, сотни орудий, миллионы патронов, снарядов, кавалерийские седла, шинели, сапоги. Готовятся к отправке самолеты и танки. Сотни иностранных офицеров передают нашей армии свой богатейший опыт. Большевики же не могут рассчитывать ни на чью поддержку.