Василиса взяла три сухие скрутки трав, связанные грубой нитью, и положила их на алтарь, в треугольник вокруг крови. Поднесла спичку, чиркнула и огонёк вспыхнул, слабый, дрожащий, осветив её морщинистое лицо, с тенями, глубокими, как трещины в земле. Она подожгла скрутки одну за другой, и пламя поднялось, синее, зелёное, красное, с шипением, как змеи, ползущие по углям. Дым взвился вверх, густой, ароматный, с ноткой полыни, мха и крови, закружился в воздухе, заполняя часовню. Он был живым, шевелился, как тени, и поднимался к потолку, цеплялся за щели, за крест, висящий над алтарём, кривой и облупленный.
Она встала в центр треугольника, чувствуя, как дым обволакивает её ноги, поднимается выше, к груди, к лицу. Ладонь её кровоточила, капли падали на пол, и каждый удар крови отдавался в ушах, громче, чем голоса, шептавшиеся в голове. Она подняла руки, медленно, с тяжестью, и её низкий хриплый голос разнёсся в пустоте:
— Марина… дочь крови моей… приди… покажи мне путь…
Дым задрожал, сгустился, и воздух стал холоднее, острее, как лезвие, приставленное к горлу. Портал над алтарём дрогнул, края его заколебались, и из тьмы, той - бесконечной, с огоньками, горящими, как глаза, — шагнула фигура. Прозрачная, сотканная из света и мглы, она повторяла черты Марины — худое лицо, тёмные волосы, глаза, глубокие и мутные, как вода в заросшем пруду. Но голос её был искажён, надломлен, смешан с шёпотом голосов Междумирья:
— Бабушка… они внутри меня…
Василиса замерла, чувствуя, как холод пробирает кости, как сердце сжимается в груди. Марина стояла перед ней, дрожащая, с руками, протянутыми вперёд, и дым обволакивал её, цеплялся за призрачные ноги, поднимался выше, к лицу. Глаза девушки, мутные, пустые блестели в свете огня, а голос становился всё громче, хриплее, с эхом, словно крик из колодца:
— Они шепчут моё имя… я растворяюсь…
Василиса шагнула к правнучке, протянула руку, но пальцы прошли сквозь призрачную плоть, оставив только холод, пробирающий до костей. Она сжала кулак, до боли, кровь её капнула на пол, смешалась с дымом, с огнём, и голоса в голове ожили, стали громко, хрипло, с треском, как ломающиеся сучья кричать:
— Она наша… она ушла… ты не заберёшь её…
Старуха упала на колени, сжала книгу в руках, и страницы её затрещали под пальцами, ломаясь как сухие листья. Она принялась шептать гортанные резкие слова на древнем языке и дым начал сгущаться, пока не стал чёрным и густым, как смола. Огонь на скрутках вспыхнул ярче, синее пламя поднялось выше, зелёное закружилось вокруг, красное зашипело, как кровь, кипящая на углях. Алтарь задрожал, трещины на нём расширились, и кровь Василисы потекла по камню, впиталась в него, испаряясь в воздухе.
— Покажи мне путь… — выдохнула она, и голос её сорвался на хриплый, почти беззвучный шёпот. Она подняла взгляд, и Марина шагнула ближе, её призрачные ноги оставили слабый след в пыли. Её лицо исказилось, глаза сузились, и голос стал криком, таким громким, надрывным, с эхом, что от него задрожали стены часовни:
— Они держат меня… они тянут… я растворяюсь!
Дым сгустился вокруг Василисы, обволок её, как саван, и свет портала, красный, пульсирующий ударил в неё, ослепил. Она упала вперёд, вцепилась в алтарь, и мир поплыл, растворился в тьме. Сознание дрогнуло, пошатнулось, и перед глазами вспыхнули коридоры — бесконечные, с рунами, горящими зелёным, с тенями, длинными и извивающимися, с глазами, белыми, как раскалённые угли. Голоса кричали, громче, настойчивее, и каждый крик был острым, как нож, вонзающийся в виски:
— Ты пришла… ты наша… ты не выйдешь…
Василиса открыла глаза, но часовня исчезла. Она стояла в Междумирье, в коридоре, тёмном и холодном, с полом, покрытым пылью и костями. Марина стояла рядом, дрожащая, с лицом, искажённым страхом, и её слабый, надломленный голос шепнул:
— Они здесь… они ждут… иди за мной…
Василиса сжала посох и шагнула за вперёд, во тьму, что дышала, шевелилась и кричала.
Глава 10: Коридоры безумия
Междумирье встретило Василису густой и вязкой, словно смола, вытекшая из гниющих недр, тьмой. Коридоры тянулись бесконечно, их стены, чёрные, покрытые трещинами и слизью сочились влагой, которая капала на пол, тяжёлая, с запахом ржавчины и гнили. Руны, вырезанные в камне, горели тусклым зелёным светом, пульсировали, как вены под кожей умирающего зверя, и каждый их толчок отдавался в воздухе низким гулом, от которого ныли зубы. Пол был усеян пылью, костями, мелкими, ломкими, с остатками плоти, что свисала клочьями, серыми и влажными, и лужами, чёрными, маслянистыми, с поверхностью, дрожащей, как глаз, ждущий жертвы. Воздух был холодным, сырым, пропитанным едким смрадом, в котором запахи плесени, крови и тлена смешались в густую пелену, оседавшую в горле, словно пепел от сгоревшего мира.