— Они тянут… я ухожу… прости…
Василиса упала на колени, вцепилась в книгу, и страницы её затрещали под пальцами. Она чертила знаки кровью, резкими, рублеными движениями, а дым сгущался всё больше и больше, пока не стал чёрным и густым, как смола. Огонь вспыхнул ярче, синее пламя поднялось выше, зелёное закружилось вокруг, красное зашипело. Яма задрожала, края её сжались, и тени, длинные, извивающиеся, громко, хрипло закричали, с эхом, от которого стены задрожали:
— Ты не закроешь нас… мы возьмём тебя…
Лена подняла пустой, как вода в заросшем пруду взгляд. Она сжала перстень в кулаке, и её громкий надрывный крик смешался с криками голосов. А потом глаза её вспыхнули, белые, горящие, и из них полезли новые, десятки, сотни, тысячи глаз, чёрных, красных, белых, вылезающих из её плоти, как опарыши из гниющей туши. Лицо девушки разорвалось, кожа повисла клочьями, и глаза покрыли её собой, они шевелились, смотрели, кричали:
— Ты не спасла нас, старая ведьма… мы вечны…
Василиса подняла нож, вонзила его в ладонь, и кровь хлынула струёй, заливая знаки, яму и тени. Она закричала и яма с громким хрустом сжалась. Портал дрогнул, края его заколебались, и тьма сомкнулась с криком, растворившимся в пустоте. Лена исчезла, став тенью с тысячей глаз, а следом за ней затихли и голоса, оставив после себя только тишину, густую, мёртвую, как могила.
Василиса упала на пол, вцепилась в посох, и судорожно, хрипло задышала, пытаясь набрать полную грудь воздуха. Междумирье исчезло, Василиса вновь была в старой, сырой и тёмной часовне.
Глава 13: Рассвет без надежды
Тьма Междумирья растворилась, как дым, унесённый ветром, и Василиса рухнула на пол часовни, словно сломанная кукла, выброшенная в грязь. Серые каменные стены, покрытые мхом и трещинами, сомкнулись вокруг неё, сырые, холодные, с запахом плесени и крови. Пол под ней был усеян пылью, обломками алтаря, и лужами её собственной крови. Она по-прежнему крепко сжимала посох, и её руки дрожали. Дыхание вырывалось хрипом, тяжёлым, судорожным, и каждый вдох был горьким, с привкусом гнили и железа, будто она глотала ржавую воду.
Рассвет пробивался сквозь щели в стенах, слабый, розовый, словно кровь, разведённая водой, и падал на её лицо — морщинистое, с тенями, глубокими, как трещины в земле. Василиса поднялась, шатаясь, опираясь на посох, и каждый шаг отдавался в старых ломких костях, готовых сломаться под тяжестью её тела. Междумирье оставило свои метки — не только в сознании, но и на теле. Левая ладонь, куда нож вонзился в ритуале, была разодрана, кожа свисала красными, влажными клочьями и кровь всё ещё сочилась из раны. Пальцы дрожали, скрюченные, с треснувшими и чёрными, будто обугленные, пальцами и каждый сустав горел, как угли, тлеющие под кожей.
На груди, где она резанула себя, осталась рваная рана, длинная, глубокая, с краями, загнутыми наружу, как лепестки гнилого цветка. Кровь текла по сорочке, пропитала её, смешалась с грязью, а кожа вокруг раны треснула, покрылась сеткой чёрных вен, пульсирующих, как черви, копошащиеся в плоти. Каждый вдох давил на рёбра, и острая, жгучая боль пронзала, словно нож, вонзающийся снова и снова. Ноги подгибались, левая ступня волочилась по полу, оставляя кровавый след — кожа на ней лопнула, мясо обнажилось, красное, с нитями сухожилий, свисавшими, как рваные верёвки. Правая рука, сжимавшая посох, была покрыта трещинами, кожа отслаивалась, как кора с гниющего дерева.
Василиса шагнула к двери, и половицы под ней заскрипели, громко и протяжно, будто стон. Она вышла из часовни, и лес встретил её тишиной, мёртвой, вязкой, с туманом, стелющимся по земле, цепляющимся за ветви, за траву. Небо над Клинцовкой было серым, тяжёлым, и рассвет не нёс тепла — только слабый свет, падающий на деревню, как тень, отбрасываемая умирающим солнцем. Старуха шла, волоча посох, и каждый шаг был медленным, тяжёлым, как будто земля тянула её вниз, в свои недра, пропитанные гнилью и безысходностью.
Тропа виляла между деревьями, утопала в грязи, и кровавые, неровные следы смешивались с грязными лужами, отражавшими её лицо, искажённое, с мутными уставшими глазами. Лицо её было покрыто трещинами, кожа вокруг глаз лопнула и кровь текла по щекам, тонкими струйками, смешивалась с грязью. Сухие, потрескавшиеся губы дрожали, и каждый выдох был хриплым, с бульканьем, как будто горло её разъедало изнутри. Волосы, седые, спутанные, свисали клочьями, пропитанные кровью и слизью, что цеплялась к ним в Междумирье, и каждый их шорох напоминал шелест сухих листьев, падающих с мёртвого дерева.