— Ты мне ещё расскажешь, — пробормотала она, и шепот её унес ветер. Она встала, опираясь на перила, скрипнувшие под её весом, и направилась к курятнику. Дверь его, раскачиваясь, висела на одной петле, внутри было темно. И лишь слабое кудахтанье доносилось из угла — сонное, ленивое, будто куры знали, что ночь несёт беду. Василиса шагнула внутрь, схватила чёрную птицу с блестящими, как мокрый уголь, перьями. Курица дёрнулась в скрюченных руках, но старуха сжала её сильнее, чувствуя, как бьётся маленькое сердце.
Она вышла во двор, порывистый ветер ударил ей в лицо, принеся гнилостный запах земли — тот, что витал над погостом и цеплялся к Марине. У старого пня — низкого, потемневшего от крови, впитавшейся в трещины, — старуха остановилась. Пень стоял, как свидетель не только её грехов, но и её силы. Василиса положила на него курицу, удерживая лапы левой рукой. Птица вытянула шею, прикрыла глаза, и этот жест — покорный, безнадёжный — был страшнее крика.
Старуха раздвинула клюв курицы пальцами — жёстко, без жалости, чувствуя, как хрупкие кости подаются под давлением. Глаза её сузились, дыхание вмиг отяжелело и она выдохнула стон Марины — тот самый, что втянула из правнучки, — прямо в открытый чёрный клюв. Это был не просто воздух. Это был густой, влажный звук с привкусом смерти, который вырвался из её горла с низким, вибрирующим гулом. Курица задрожала, перья на ней встали дыбом, а обычно тусклые, равнодушные глаза вдруг выпучились и стали красными, как свежая кровь. Они заблестели, расширились, и в них мелькнуло что-то — не разум, не страх, а отголосок того, что видела Марина, того, что теперь жило в этой птице.
Василиса взяла топорик — старый, с отполированной рукоятью и острым лезвием. Подняла его, и свет луны блеснул на металле. Грудь её сжалась, будто кто-то давил изнутри. Она знала, что делает. Каждый раз, когда лезвие падало, в ней умирала маленькая частичка души, которая ещё помнила жизнь без этого.
— Прости, — шепнула она, но рука не дрогнула.
Топорик опустился одним движением. Хруст — резкий, влажный, как ломающаяся кость, — смешался с коротким, быстро оборвавшимся кудахтаньем. Голова упала на землю, глаза остались открытыми, мутными, глядящими в никуда. Тушка неловко дёрнулась, лапы заскребли по дереву, и кровь, горячая, алая и густая, хлынула из обрубка шеи. Она била струёй, заливала пень, стекала на землю, смешиваясь с грязью. Запах — металлический, тошнотворный — заполнил всё вокруг.
Василиса подставила старую, с синими цветочками по краю, что казались нелепыми в этом кошмаре, миску. Кровь лилась в неё, булькала, стекала по стенкам. Голова курицы моргнула — медленно, устало, как бы прощаясь, — и в этом движении был весь ужас Клинцовки, весь её мрак. Старуха замерла, дыхание её остановилось, а сердце сжалось от непереносимой тоски.
Она отвернулась, сжимая миску, и кровь капнула на сорочку, оставив тёмное пятно.
Василиса пошла назад, перешагнула, по-прежнему лежащую без сознания Марину, и, не глядя на неё, вошла в избу. Рассвет, слабый, розовый, лживый, пробивался сквозь тучи. Он нёс с собой не надежду на лучшее, а лишь по-своему напоминал, что Клинцовка своих не отпускает.
Глава 2: Незнакомка
Душный августовский вечер висел над Клинцовкой, как застарелая лихорадка, что не отпускает даже в прохладе ночи. Воздух был густым, липким, пропитанным запахами пота, дешёвого пива и прелой земли, которая лежала на полях за деревней. Улицы, утопавшие в грязи после вчерашнего дождя, блестели в тусклом свете единственного фонаря, мигающего у перекрестка, словно подыхающий зверь. Свет его падал на облупившиеся стены домов, на покосившиеся заборы, на ржавые остовы машин, которые стояли у обочин. И всё это казалось мёртвым, застывшим в ожидании конца. Клинцовка не жила. Она выживала, тянула свои дни, как старик, что давно забыл вкус хлеба, но всё ещё цепляется за дыхание.
Единственным островком шума в этой тьме был клуб. Он располагался в низком здании на краю деревни, сложенном из серых бетонных блоков, облупившихся и потрескавшихся, как кожа на руках старухи. Над входом - выцветшая до бледных пятен, вывеска "Клинцовка Night", буквы которой едва угадывались под слоем пыли и паутины. Изнутри доносилась громкая, рваная музыка, с басами, что били по ушам, как молот по наковальне. Свет неоновых ламп, красных и синих, пробивался сквозь мутные окна, падал на асфальт перед входом, смешиваясь с грязью и окурками, валяющимися под ногами у входящих. Люди здесь собирались не для веселья. Они приходили, чтобы забыться, утопить тоску в пиве и дешёвом самогоне, заглушить её криком под музыку, которая давно всем надоела, но при этом всё ещё играла, как заезженная пластинка.