Мы здесь одни. И, кроме наших глаз,
Прикованных друг к другу в полутьме,
Ничто уже не связывает нас.
В зарешеченной наискось тюрьме.
Иосиф Бродский.
Пролог
Чикаго, 1930 год.
Город засыпал, как засыпает уставший после целого дня развлечений счастливый ребенок. Угрюмым эхом раздавались отдаленные раскаты выхлопных труб и сирены спасательных машин, то ли выехавших тушить очередной пожар, то ли спешивших снова спасать жизнь пострадавшему или, возможно, ловить очередного преступника, перебиваемый частыми настойчивыми сигналами вымотанных за день водителей, застрявших в пробке, из-за перекрывших неспешное движение немногочисленных машин, копов. "Опять?! И снова в конце дня! Они издеваются!?" - скорее всего ворчали водители, стуча натруженными пальцами по кожаным обивкам рулей. Здесь, в спальных районах, почти всегда было тихо. Только неоновые вывески мотелей поблескивали сквозь частый туман и постоянно шуршали, обращая на себя внимание прохожих и зазывая их вместо рекламы. Ах, да, здесь еще были фонари. Конечно, как всегда бывает, здешние жители добивались уличного освещения годами, завещая эту не выполненную миссию, вместе со своими квартирами, детям, а затем и внукам и, возможно, правнукам. Как случилось так, что с освещением все-таки разобрались, до сих пор остается загадкой, но, тем не менее, правдой.
Ночное небо заволокли своим прозрачно-серым покрывалом тучи, оставляя открытым для глаз только круглый яркий шар припудренной луны. Впиваясь в тучи, словно это стоило им титанических усилий, неровным строем, упираясь в горизонт, возвышались трубы многоквартирных домов. Покосившиеся электрические столбы, казалось, были на каждом шагу, беспокоя прохожих своей особой прочностью. Неясные в ночном тумане огоньки квартир, словно сговорившись, стали выключаться один за другим и улица погрузилась в полумрак. Где-то завыла собака, но, не дождавшись ответа, больше не возобновляла попыток. Женщины тоже так делают. И мужчины.
Последний гудок сирены и городские звуки погрузились в окутывающий город туман. Из узкого переулка на более широкую улицу выбежала женщина. Тщательно скрытые широкополой мужской шляпой лицо и волосы, фигуристое бежевое пальто поверх шелкового бордового пеньюара и неверный, сбивчивый стук ее черных бархатных туфелек знаменовали ее присутствие на улице. Ее руки дрожали, сжимая пистолет, а ноги запутывались, подминая под себя роскошный дорогой пеньюар, ползущий за ней по мокрой, неумело асфальтированной дороге, как пожар пробирается по засыхающему лесу. Всеобъемлющий страх объял ее, когда из тихого переулка проскользнуло такси. Ядовитый желтый цвет машины, заставил женщину спрятаться за железную стену мокрого гаража, исчерканного записями и графити красного и черного маркеров. Такси пролетело со скоростью света и скрылось в полумраке сонного района, оставляя за собой загазованный след, словно прося пройти по его следам. Женщина вышла на широкую улицу, трясясь от страха - ей явно было не до распутывания чужих загадок. Дорога здесь была более освещена и погружена в пугающую тишину, но надеяться на полное отсутствие прохожих было глупо. Не видя ничего, за полями шляпы, она вышла на проезжую улицу - безлюдную и мрачную. Остановившись посередине и прислушиваясь к не дружелюбному звуку, она не сразу поняла, что это машина и она несется с бешеной скоростью. Увидев прохожего, водитель резко затормозил, разбивая сонную тишину протяжным визгом машинных шин. Женщина, не смотря на свой явный испуг и на то, что ее глаза на время ослепили противотуманки, заметила, как кисейная занавеска голубовато-белая и закрывающая собой все окно только до подоконника, на первом этаже, любопытно дернулась. И женщина, спеша скрыться, подошла к коричневой машине. Водитель приоткрыл пассажирское окно. От бликов фонаря невозможно было разглядеть его лицо.
- Простите, сэр, вы не могли...
- Садись, милочка.