— Командир, дорога! — подал голос механик-водитель. Он взволнованно-веселый, как будто открыл необитаемый остров.
— Что за дорога?
— Спросил бы, да некого.
Судя по карте, здесь одни овраги, а чуть выше, по косогору, — поля.
— Дуй по дороге!
С надрывным ревом танк выскочил на косогор и тут неожиданно для всех оказался в тылу немецкой батареи. Далеко не часто удается пройтись гусеницами по вражеским пушкам…
От самой гражданской войны, а может, и от монголо-татарского нашествия русская земля в излучине Дона не видела такой кровавой жатвы, как в середине декабря 42-го года.
Советские танкисты так никогда еще не работали.
— Короткая! — команда слилась с оглушительным громом. Машину повело в сторону.
— Командир, гусеница!.. — выкрикнул механик-водитель и невольно развернул танк, на секунду упустив из виду, что впереди — противотанковая пушка. Павел успел заметить, как она выплеснула пламя, — и мгновенно в машину влетела синяя-синяя молния. Сразу же грудь оказалась забитой мелкой железной стружкой. Откуда она?.. Дышать невозможно. А на броне было слышно: гудело пламя — это в бочке вспыхнула солярка. Если огонь просочится внутрь танка — взорвутся боеприпасы.
Еще можно отбежать… Можно, если, конечно, удастся, дотянуться до люка… Павел заметил: товарищи без признаков жизни. Мертвы… Ах, какие это были ребята!..
Боль разливалась по телу, как горящий бензин, и от этой нестерпимой боли голова, казалось, вот-вот расколется. Невольно рука нащупала кобуру. Силы хватило вынуть пистолет и поднести к виску. Но пальцы как веревки. Спуск тугой-тугой… А ведь только вчера пистолет чистил…
Момент отчаяния вдруг отступил, его оттеснила жажда жизни. Умирать в 22 года? Но и пережить муку невозможно. Нет силы!
— Мамо! — Это был не крик, а стон. Он вырвался впервые за полтора года войны…
Вытаскивали товарищи. Подцепили танком, оттащили в укрытие, открыли люк, а машина все горела, и огонь все торопливее подкрадывался к боеприпасам. Майора поднимали, передавали с рук на руки, и даже пытались бинтовать.
— Оставьте… Полтужурки в груди… тряпок хватает, — говорил Павел, еле шевеля черными от копоти губами.
Кто-то невесело пошутил:
— Набило вас, товарищ майор, хромовой кожей!..
Люди стояли близко, а их голоса были еле слышны, словно с большого расстояния. Как сквозь сон, Павел ощущал, что его несут по оврагу, ветки оголенных кустов хлестали по щекам, но он не чувствовал этой боли. Судорожными глотками хватал морозный воздух и никак не мог избавиться от горького привкуса тротила. Потом была неоглядная открытая степь. Ветер гнал мутную поземку.
— Покормить бы товарища майора… — сказал кто-то из санитаров. Другой ответил:
— Нельзя… Шесть проникающих ранений…
Голоса возвращали к действительности. Его куда-то несли и теперь, оказывается, везут на танке. Рядом — раненный в голову механик-водитель. Он стонет. Значит, рассудил про себя Павел, в живых они остались вдвоем. А до слуха уже опять доносились автоматные очереди. Кто-то кричал:
— Фрицы!.. Разворачивай пушку!
Танк наклонился. Павел с трудом отодрал от бинта оледенелые веки, бинт сдвинулся, и стало видно, как по дороге навстречу танку бежали автоматчики… «Да это же немцы! Что они, обезумели, с автоматами на танк?»
Санитары прыгали под танк, занимая круговую оборону: сейчас им не до раненых. И Павел мысленно ставит себя на место сопровождающих — пока они их снимут с брони, фашисты всех перестреляют. Тогда уже не поможет ни пушка, ни танковый пулемет.
Зато, пока раненые лежали на броне, а санитары отбивались, танк успел развернуться и теперь уже поливал свинцом из пулемета подбегавших немцев.
С высоты танка Павлу было видно, как в него, раненого, хладнокровно целился вражеский автоматчик, был он высок, худощав, на впалых щеках рыжая щетина. Выстрела Павел не слышал, но заметил, как у самого уха пуля клюнула броню — тут же ветер донес терпкий запах окалины.
Фашист, конечно, видел, в кого стреляет, и тем не менее патронов не жалел. «Вредная сволочь», — только и подумал Павел. Пуля задела механика-водителя. Тот резко дернулся, и это его судорожное движение не ускользнуло от внимания. «Пропал товарищ…»
Скоротечный бой кончился, как и начался, внезапно: откуда-то подошли наши танки.
Санитары опять вспомнили о раненых. Перевернули механика-водителя: он был мертв. Растормошили майора. Гудзь незлобиво ругнулся. Танкисты обрадовались; живой!
— Рука…
За одно утро к шести ранениям прибавилось седьмое: пуля пробила правое плечо. Все-таки попал в него заросший щетиной фашистский автоматчик… Он так и остался в памяти Павла — с рыжей щетиной на щеках, с заостренным, обмороженным носом. И еще что бросилось в глаза: фашист был голоден. Потом, когда уже танк мчался к темневшему на склоне оврага сараю, кто-то из санитаров сказал: