– Это было бы ужасно. Но… но я ничего не могу поделать, Фредерик. Все уже случилось.
Шок постепенно отступал. Стены снова стояли прямо, дыхание у Фредерика восстановилось.
– Ты в курсе, что нарвалась на обманщика и прохиндея? – холодно осведомился он.
– Фредерик, я понимаю, что ты…
– Он хотя бы признался тебе в том, что он никакой не писатель, этот знаменитый автор бестселлеров? Или он продолжает хвастаться своими небывалыми успехами?
– Не понимаю, что ты имеешь в виду.
– Не понимаешь? Так поговори с Ливией! Кажется, ты забыла, что твой новый любовник женат! Но это, похоже, нисколько тебя не волнует. Как и то, что ты сама замужем. Разве это могло помешать тебе запрыгнуть в кровать к другому мужчине!
Она молчала.
«Ну еще бы! Что же на это скажешь?!» – подумал Фредерик гневно.
– Дело в том, что он не опубликовал ни одной, даже самой завалящей книжонки! В природе не существует такого издателя, который захотел бы печатать его сумбурную муть! Твой Мур жил последние двенадцать лет исключительно на средства своего тестя, а после его смерти отнял у Ливии все ее имущество. Такой уж почерк у этого прилипалы. Но разве это кого-нибудь интересует, если он хорош в постели? Верно я говорю?
– Что я должна отвечать на это? – беспомощно спросила она.
– Ты меня об этом спрашиваешь?! – заорал он и швырнул трубку.
Он свирепо смотрел на телефон, будто бы невинный черный аппарат мог объяснить ему причины этого неслыханного кошмара. Но кругом царило безмолвие. Тишина стояла в комнате и во всем доме. Никто не сказал ему: «Это сон, Фредерик. Плохой, страшный сон. Или шутка. Конечно, невероятно глупая, дурная, но всего лишь шутка. Все это происходит понарошку».
Фредерик добрел до дивана, упал на него и закрыл лицо руками. Все происходит наяву, на самом деле. Какие-то смутные предчувствия терзали его еще тогда, на вокзале, в муторном ожидании приезда Вирджинии. Да, теперь, задним умом он понимал, что предчувствовал недоброе сразу. С того самого момента, как он узнал, что Натан Мур заявился в Ферндейл Хаус, и Вирджиния промолчала об этом, его душу глодали мысли о ее возможной измене, только он не позволял этим мыслям полностью завладеть собой. Некоторые вещи так неприятны, что ты не замечаешь их, даже если они написаны красной краской на стене твоей комнаты. Фредерику всегда казалось, что он не способен на самообман. Теперь он вынужден был признать: розовые очки сидели на его носу просто великолепно!
Он поднял голову и тут же уткнулся взглядом в темную древесную стену за окном: Похоже, Вирджиния держалась за эти деревья именно потому, что они были символом ее закрытой, меланхоличной натуры. И только сегодня ее голос звучал совершенно иначе. В нем не осталось и следа грусти, свойственной каждому ее слову, каждому движению, и знакомой ему с тех самых пор, как он заговорил с ней в поезде, мчащемся по сумеречным зимним ландшафтам. Тогда Вирджиния рассказала ему, что от нее ушел и бесследно пропал спутник жизни, с которым она прожила много лет, потому что он чувствовал себя виновным в гибели соседского мальчика. Фредерику показалось естественным, что вся эта история наложила отпечаток на ее психику, в результате чего она замкнулась в себе, стала слишком задумчивой и печальной. Через какое-то время он привык к ее вечному меланхолическому настрою и не спрашивал себя, нормально ли, что это длится годами. Печаль стала частью образа Вирджинии, ее неотъемлемой чертой, как ее руки и ноги, ее светлые волосы и синие глаза. Вирджиния часто выглядела несчастной. Избегала людского общества. И все это почему-то не слишком удивляло Фредерика.
Должен ли он был забить тревогу, поговорить с ней серьезно? Может ли он обвинить себя в равнодушии, в душевной слепоте? Конечно же, он замечал ее депрессию. Сначала она проявлялась очень ярко, потом стала более скрытой. Обязан ли он был докапываться до причин этой тоски, предлагать Вирджинии помощь? Конечно же, он часто спрашивал, как она себя чувствует. Спрашивал, лучше ли ей. И неизменно слышал в ответ только одно: «Хорошо. Все в порядке». И этот ответ удовлетворял Фредерика, хотя он, как ему казалось сейчас, всегда чувствовал в словах жены некую фальшь. Но так ему было удобнее – довольствоваться ответом, что все хорошо, нежели доискиваться до истинных причин проблемы. Убеждая себя, что «все в порядке», Фредерик уезжал в Лондон, сначала ненадолго, потом на все более длительные сроки и лелеял там ростки своей политической карьеры. Могли он поставить это себе в вину?
«Но, черт побери, у нее нет совершенно никаких причин падать в объятия другого мужчины! Мы женаты, у нас ребенок. Если Вирджиния чувствовала себя несчастной рядом со мной, то она обязана была сказать мне об этом. Мы бы поговорили. Мы бы сходили куда-нибудь… ну я не знаю, например, на консультацию к специалисту по семейным вопросам. Мы бы стали бороться за нашу семью. Но нельзя же просто так, ни с того ни с сего улепетывать, как заяц!» – возмущенно думал Фредерик.
Ну ладно, все это еще можно понять… Но почему именно Натан Мур, этот тунеядец, этот прощелыга, этот архиплут, этот бродяга без кола и двора? Как он сумел в два счета завоевать сердце Вирджинии, найти подход к ней, узнать, быть может, причину ее тоски? Видимо, Мур сумел открыть в ней то, что не удавалось еще никому, даже Фредерику.
«Глупости, – сказал он себе решительно. – Дичь, чепуха на постном масле».
Но если это глупости, то что же тогда правда?
Фредерик тяжело поднялся с дивана. Скоро должна проснуться Ким. И Ливия тоже. Сказать ей, что произошло? Однако он не чувствовал ни малейшего желания общаться с этим унылым, пессимистичным существом, да еще и делить с ним одну судьбу. Два обманутых супруга, которые покорно ждут, когда же их неверные половины соизволят вернуться домой… Если те вообще собираются возвращаться.
«Надо ехать обратно в Лондон, – твердо решил он. – Хватит сидеть тут и поджидать ее с распростертыми объятиями. Когда-то же она вернется, накувыркавшись вдосталь с любовником или вспомнив наконец, что у нее есть дочь, за которую она несет ответственность. И пусть тогда она сидит тут и дожидается меня».
2
С того момента, как пропала Рейчел, прошла ровно неделя. Сегодня было воскресенье, третье сентября. В воскресный день двадцать седьмого августа девочка отправилась в церковь, и больше ни один человек не видел ее живой. Ее отцу Роберту пришлось опознавать тело дочери в полицейском морге.
Минула всего неделя. Но казалось, что между этими двумя датами прошла целая вечность, целая жизнь.
Несмотря на все страдания последних дней, то августовское воскресенье казалось Кларе Каннингэм особенно мучительным. Она невольно восстанавливала в памяти все его события, час за часом, минуту за минутой…
«Вот я проснулась и встала. Теперь стою на кухне и готовлю завтрак. Примерно в это время на кухне появилась Рейчел, одетая в светло-голубую пижаму с аппликацией-лошадью на груди. Я заругала ее, потому что она опять прибежала босая, а кафельный пол на кухне такой холодный. Разве я сильно ругалась? Нет. Я всего лишь сделала ей замечание, хоть и немного раздраженно, поскольку и до того тысячу раз говорила ей, чтобы, вставая утром с постели, она не забывала надевать тапочки. Ведь у нее так часто болело горло! Мы с ней не спорили. Я только сказала: "Рейчел, ну сколько можно, ты снова скачешь по дому без тапочек?! Сколько раз я должна повторять, что пол холодный?" Она пробурчала что-то в ответ. Сходила снова в свою комнату и вернулась в тапочках. Нет, мы не препирались. И я не ругалась. Нет-нет, такого, чтобы я отравила последний день ее жизни руганью, – этого действительно не было…»
Некоторое время назад ей и в голову не приходило обдумывать этот эпизод с тапочками. Только после вчерашней встречи с Лиз Алби она вспомнила про него – поскольку та безостановочно корила себя из-за карусели. Кларе стало совершенно ясно, что Лиз не только отказалась выполнить последнее желание своего ребенка, но и вообще реагировала на вопли своей малышки ожесточенно и злобно.
– Если бы я только знала, что последние часы своей жизни она провела счастливой! – повторяла мисс Алби, когда они сидели в маленьком кафе на Рыночной площади. Лиз пила кофе, Клара заказала себе только чай. Есть им обеим нисколько не хотелось.