Деда Игната не стало прошлой весной. Старое ранение, полученное им еще в молодости при столкновении с гарнизонным патрулем (о чем дед никогда подробно не рассказывал, лишь бормотал что-то о «королевских ищейках» и «цене за свободу мыслить»), дало о себе знать. Алекс остался один. И теперь бремя знания давило на него с удвоенной силой.
Он перестал пытаться кого-то предупредить. Вместо этого он готовился. Каждый день, от рассвета до заката, он тренировал свое тело, оттачивал навыки выживания в лесу, которые и без того были на высоте у любого жителя Острога. Он чинил и укреплял старую дедовскую хижину на окраине деревни, создавал тайники с припасами — вяленое мясо, сушеные грибы и ягоды, инструменты, точила для топоров и ножей. Все это было каплей в море грядущего хаоса, он понимал это, но бездействие было еще мучительнее.
Морось усилилась, превращаясь в холодный, секущий дождь. Алекс поднял голову к небу. Стена Мария. Далеко на юге, там, где кипела жизнь больших городов, где наивные люди верили в незыблемость каменных исполинов, скоро разверзнется ад. Он был здесь, на севере, за сотни километров от Шиганшины. Сможет ли он что-то изменить? Или его судьба — лишь наблюдать издалека, как история неумолимо катится по предначертанному пути, перемалывая человеческие жизни?
Эта мысль была подобна ржавому гвоздю, вонзившемуся в самое сердце. Чувство вины и бессилия терзало его. Он, обладающий знанием будущего, не мог его предотвратить. Или все же мог? Пусть не глобально, пусть не остановить Колосса, но, возможно, спасти кого-то? Направить? Предупредить в самый последний момент тех немногих, кто мог бы его услышать?
Тяжелый вздох вырвался из его груди. Он собрал нарубленные дрова, перекинул топор через плечо. Холод пробирал до костей, но внутри горел огонь — огонь знания, страха и отчаянной, почти безумной решимости. Он не знал, что принесет ему завтрашний день, но он знал одно: он Аккерман. А Аккерманы не сдаются. Даже если весь мир вокруг рушится. Даже если надежды почти нет.
Он побрел к своей хижине, одинокой фигурой растворяясь в серой пелене дождя и наступающих сумерек. Впереди была долгая, холодная ночь, полная тревожных мыслей и воспоминаний из другой, давно ушедшей жизни, воспоминаний, которые здесь, в этом мире на краю гибели, становились его единственным компасом и его вечным проклятием. Год 844-й подходил к концу. И время, казалось, замерло в ожидании неизбежного.
Тяжелая, просмоленная дверь хижины Игната, а теперь его, Алексея, скрипнула с протяжным, тоскливым стоном, впуская внутрь порыв сырого ветра и несколько косых дождевых капель. Внутри царил полумрак, густой, почти осязаемый. Единственное узкое, затянутое бычьим пузырем оконце пропускало лишь самый скудный свет гаснущего дня. Воздух был спертым, пахнущим старым деревом, дымом от давно остывшего очага и чем-то еще, неуловимо-тревожным, что Алексей приписывал своему обостренному восприятию.
Он сбросил мокрую охапку дров на земляной пол у очага — грубо сложенного из дикого камня сооружения, занимавшего почти центральное место в единственной комнате хижины. Комната эта была и спальней, и кухней, и мастерской. Вдоль одной стены тянулись широкие, сколоченные из толстых досок нары, застеленные овечьими шкурами и старым, латаным-перелатаным одеялом — его ложе. У противоположной стены стоял грубый стол и две табуретки, тоже дедовской работы. В углу громоздились мешки с мукой грубого помола, сушеными кореньями, бочонок с солониной — запасы, которых должно было хватить на зиму, если не случится ничего непредвиденного. А Алексей знал: непредвиденное не просто случится, оно уже на пороге.
Первым делом он занялся огнем. Сухие щепки и немного бересты, припасенные с лета, вспыхнули от высеченной кремнем и кресалом искры. Пламя нерешительно лизнуло сыроватые поленья, зашипело, но вскоре, подгоняемое умелыми действиями Алексея, разгорелось жарче, отбрасывая на бревенчатые стены пляшущие, причудливые тени. Тепло начало медленно изгонять промозглую сырость.
Алексей стянул через голову промокшую куртку из грубой ткани, повесил ее на вбитый в стену деревянный колышек поближе к огню. Остался в плотной льняной рубахе, уже изрядно потертой. Его тело, худощавое, но жилистое, с проступающими под кожей мускулами, было результатом не только Аккерманской крови, но и ежедневного тяжелого труда, помноженного на ту самую «память» из прошлой жизни — воспоминания о тренировках, о базовых принципах физической подготовки, которые он неосознанно применял, когда рубил дрова, таскал воду или охотился.