Среди этого человеческого моря, под грубым, продуваемым всеми ветрами навесом, лежала Карла Йегер. Алексей, Эрен, Микаса и Армин отвоевали для неё крохотный пятачок земли, но это не принесло облегчения. Её тело, придавленное истерзанными ногами, стало лишь скоплением боли. Самодельные лубки, наложенные медиками в первый час паники, выглядели жалко, плохо удерживая изуродованные кости. Раны воспалились, кровоточили. Запах гноя, кисловатый и удушающий, стал постоянным спутником. Карла была жива, но её глаза, когда она открывала их, были полны нестерпимой боли и отчаяния. Едва различимое дыхание и редкие, слабые стоны были единственным доказательством того, что она всё ещё цеплялась за жизнь, словно паутинка на ветру.
Эрен сидел рядом с ней, спиной привалившись к стене палатки, лицо его было испачкано пылью и грязью, но глаза горели тем же самым, нестерпимым, холодным огнем. Его ярость не угасла, нет. Она просто мутировала, превратилась из открытой раны в загнивающую, хроническую боль. Вместо материнской смерти, дающей чёткую цель мести, он видел её живой. Но какой ценой? Искалеченной, беспомощной, неспособной пошевелиться, зависимой от каждого, каждого дуновения ветерка и каждой крошки, что они могли достать. Это было хуже. Гораздо хуже. Он видел, как страдание превратило её в обузу, в напоминание о его собственном бессилии, о несправедливости мира.
«Я истреблю их всех, каждого…» — эти слова, знакомые до зубовного скрежета, он теперь шептал не в бессознательном бреду, а в состоянии мрачного, почти трансового оцепенения. Он говорил это не для кого-то, а для себя, для тлеющей в нём ненависти. Она изменилась. Теперь он ненавидел Титанов не за то, что они отняли его мать, а за то, что они изуродовали её жизнь, превратили в медленную агонию, заставили быть обузой, привязали к месту, лишили возможности жить, дышать, радоваться. Этот гнев был глубже, сложнее. Он был злым семенем, брошенным в плодородную почву его души. И Алекс, наблюдая за ним, понимал, что этот гнев станет мощнейшей, движущей силой.
Микаса, его молчаливая тень, прижималась к Эрену. Её черные глаза были направлены на Карлу, и в них отражалась непереносимая боль, граничащая с безмолвным бессилием. Она ничего не говорила, лишь изредка подтягивала на себя край одеяла, укрывая Карлу. Ее инстинкт защитника теперь был направлен не только на Эрена, но и на его страдающую мать. Армин, всё ещё шокированный, бледный, то и дело доставал свою книжку о внешнем мире, пытаясь отыскать в её словах какое-то утешение, но лишь смотрел на неё нечитающим взглядом. Его острый ум, привыкший к логике и анализу, явно боролся с неперевариваемым ужасом реальности. Ханнес, капитан Ханнес, похудел, его взгляд был потухшим. Он бродил по лагерю, словно потерянный, принося им изредка воду, но его попытки говорить были жалкими. Вина за трусость и бессилие убивала его невидимо.
Алекс, их негласный лидер и спаситель, наблюдал за всем этим с позиции отстранённого аналитика. Его собственные переживания — голод, холод, усталость, боль от мелких порезов и ушибов, полученных во время бегства и прорыва — были заглушены внутренним калькулятором. Он добывал воду, стоя в многочасовых очередях, менял у медиков несколько обрывков бинтов из своего старого мешка на хоть немного лекарств и чистой марли. Скрытно, почти незаметно, он приносил им еду, вырывая ее из этого гниющего лагеря. Это была борьба за выживание в миниатюре.
«Она выживет? Или… станет грузом, который сломит их?» — мысль, циничная и прагматичная, крутилась в голове Алексея. С точки зрения «канона», её смерть была катализатором. Её выживание, пусть и в таком состоянии, было прямым изменением, но не влияло на конечную цель Эрена. Наоборот, только углубило её.
Сейчас главной задачей было дождаться эвакуации беженцев внутрь Стены Роза, вглубь территории, подальше от границ. И в это время нужно было начать свою подготовку.
В лагере постоянно находились солдаты Гарнизона, перебрасывающие беженцев, обеспечивающие (с переменным успехом) порядок, но также наблюдающие. Он не мог использовать свои уникальные способности открыто. Его внешность была истощённой, измученной, но не такой, чтобы привлечь подозрения о его необычайной силе или ловкости. Все списывалось на то, что «выживший в этой бойне» — это и так уже что-то сверхъестественное.