В этом весь мой папа. Он мог войти в комнату и с ходу начать рассказывать что-нибудь в этом роде.
— Семь часов тридцать три минуты. Ваш первый урок начинается через семь минут.
Папа посмотрел на меня и, не глядя на Алиссу, ткнул в ее сторону пальцем:
— Что это с ней сегодня? — Папа никогда не стал бы так говорить о человеке, но, когда речь шла об очередном техническом объекте, это было в порядке вещей.
— Не знаю, — отозвалась я, допивая остатки шейка. — Она еще и в комнату ко мне пришла — сообщила, что пора вставать.
— А прежде она так делала? — спросил папа и оперся на трость, поморщившись от боли.
— Папа, сядь — я принесу тебе чай.
— Нет. — Он вскинулся и тут же зажмурился — отчасти от боли, отчасти от злости, — а потом посмотрел на меня. — Я в состоянии сам принести себе этот чертов чай. Договорились? Я вполне могу сам с этим справиться.
Вдруг он замер, будто поразившись собственным словам.
— Извини. Я не хотел тебе грубить. Я сейчас сам не свой. Прости меня, Одри.
Папа часто бывал сам не свой, но крайне редко позволял себе так со мной разговаривать. Должно быть, он и правда был на взводе.
— Ничего страшного, — ответила я.
— Так, мне надо подумать, — папа заваривал чай.
К нам подошла Алисса и достала из кухонного шкафчика стакан и сахар. На ней, как всегда, был белый самоочищающийся жилет и белые брюки. Ее гладкие руки казались еще более гладкими, чем обычно, и более искусственными. Я принюхалась — ее запах был слишком «чистым». Она пахла больницей. Алисса положила в стакан пять ложек сахара, залила их водой и размешала ложкой. А затем выпила все это почти залпом.
— Семь часов тридцать четыре минуты. Ваш первый урок начинается через шесть минут. Я думаю, вам пора к нему готовиться.
Папа нахмурился и посмотрел на меня:
— Погоди-ка минутку, ты это видела?
— Видела что?
— Пять ложек сахара.
— И что это значит?
— Обычно ей требуется одна. Эхо функционирует на пятидесяти миллилитрах воды, и одной ложке сахара в течение суток.
Я кое-что вспомнила.
— Прошлой ночью… Она делала себе сладкую воду и прошлой ночью. Я вышла попить и заметила, что ее нет в гостевой комнате. А потом встретила ее на кухне, она как раз допивала стакан, а на столе был сахар. — (Я все еще считала ту комнату гостевой, хотя Алисса и подзаряжала там каждую ночь аккумулятор.)
Папа повернулся к Алиссе, глядя на нее испытующим взглядом журналиста:
— Алисса, могу я тебя кое о чем спросить?
— Вы можете меня кое о чем спросить.
— Сколько сахара тебе требуется каждые сутки?
— Эхо требуется всего одна столовая ложка сахара каждые сутки.
— Да, я в курсе. Этого количества вполне достаточно среднестатистическому Эхо. Так почему ты только что положила пять столовых ложек сахара в свой стакан и все это выпила?
— Я положила в воду только одну столовую ложку сахара.
Папа недоверчиво рассмеялся:
— Нет, это не так, мы с Одри только что сами видели своими глазами.
— Эхо не лгут, — ответила Алисса с таким бесстрастным выражением лица, какое может быть только у Эхо.
— Они определенно не должны этого делать, — заметил папа, опуская чашку на стол.
— Хотите, чтобы я помыла чашку? — спросила Алисса со своей идеальной искусственной улыбкой.
— Да, — пробормотал папа и, обращаясь ко мне, добавил: — За ней надо присматривать. Тут что-то не так.
Честно говоря, в тот момент у меня промелькнула мысль, что папа слегка перегибает. Он частенько перегибал. Как, например, в тот раз, когда заявил, что ментальные провода позволят корпорациям промыть мозги всему человечеству — в буквальном смысле слова. Но, как известно, ничего такого не произошло.
Алисса посмотрела на меня, все еще улыбаясь:
— Осталось пять минут до начала урока китайского. Сейчас я пойду в класс. Надеюсь вскоре вас там увидеть.
Никакого класса на самом деле не было — речь шла о гостевой комнате, где жила Алисса.
Эхо вышла из кухни. Папа глубоко вздохнул и посмотрел на меня. А потом зазвонил холофон.
— Да, — ответил он.
Среди комнаты зависла тридцатисантиметровая голограмма мамы — та стояла у офисного здания в Тайбэйе.
— Привет, встреча в Новом Нью-Йорке отменилась, и я приеду пораньше. Мне хотелось бы кое о чем поговорить. Просто одна вещь не дает мне покоя с утра, с тех пор как я уехала.
— О чем ты? Лорна?
А потом изображение погасло. Связь прервалась. Место, где только что была голограмма, теперь казалось пустым и печальным. Папа пытался перезвонить, но ничего не вышло.