Отправляясь спать, Мама, в один миг от горя увядшая и постаревшая на много-много лет, попросила ее не сидеть слишком долго:
- Силы нам еще понадобятся. Много сил. Мы должны быть сильными…
Она кивнула. Сильными. Много сил. Ей-то теперь это зачем? Она опустела, вытекла в снег. Все, что Она любила, похолодело навеки. Еще пару дней Она сможет смотреть на него, а потом… Что там бывает потом? Холодная яма? Глухие удары комьев мерзлой земли по деревянной крышке, навеки укрывшей… навеки укравшей того, кто был смыслом ее жизни? Ворох цветов на холмике рыхлой земли?
Конечно, Маме и Папе было еще для кого жить. Им, действительно, нужны были силы. А ей зачем? Зачем кому-то нужно, чтоб Она увидела, как…
Холод и тьма. Холод и тьма. Из тьмы вдруг соткался странный образ: разорванный плюшевый медвежонок на снегу. Ветер треплет вываливающуюся из его туловища вату, покачивает свисающие на нитках пуговицы-глаза, кружит белую ленточку, съехавшую с шеи медвежонка и зацепившуюся за плюшевую лапу. Устроив голову на руках, сложенных на краю гроба, Она, глядя в его спокойное лицо, начинает, как колыбельную, тихо напевать куплет из песни Музыканта:
Глаза из пуговиц, белый бант
Упали и лежат в снегу…
Ты добежал, мой арестант,
Замерз, танцуя на бегу…
Тедди, Тедди, Тедди…
Слезы текут по ее щекам. По щекам течет горячая нежность, но она не сможет согреть того, кому предназначена. Пусть течет. Пусть вытекает. Вся. Пусть вместе с нею вытечет и Она. Станет тенью. Станет туманом. Развеется на ветру.
Как хочется проснуться. Как хочется проснуться! Чтобы прекратился этот кошмар!
Или это был не сон?
Ее разбудил звонок. Звонок в его квартиру. Открыв глаза, Она поняла, что лежит в его постели, одетая в его рубашку. И все происходящее, действительно, вовсе не сон. Встала и пошла открывать дверь. Кто-то принес что-то для Мамы. Она плохо понимала, что происходит, и что ей говорят. Прошли на кухню, поставили сумки. Маму будить не стали. Кажется, о чем-то говорили. Кажется, даже пили чай. Она не чувствовала вкуса, не чувствовала тепла. Даже через стену Она чувствовала холод… Тела? Она не могла называть его Телом. Это была ее Любовь. Мертвая. Навеки.
Проводила. Закрыла дверь. Погасила свет в прихожей. Вошла в комнату… его комнату… ту, где теперь был Он. Села на диван, обхватив колени. Раскачивалась и снова пела: «Тедди…» Задыхалась, захлебывалась, умирала от тоски…
Или ей это только приснилось?
Открыв глаза, поняла, что лежит в его постели, одетая в его рубашку. Она не помнила, как оказалась здесь. Вдохнула родной и бесконечно любимый запах, пока еще хранимый его вещами. Уткнулась лицом в подушку, обняла ее так, словно эти объятья способны были разрушить смертельный морок, пробудить их всех от страшного сна. Увы, прекратить кошмар было не в ее силах. И все это ей не снилось.
Поднявшись с постели, оделась. Хотела остаться в его рубашке, но подумала, что это может причинить боль Маме. Ей сейчас тяжелее, чем всем им, вместе взятым. Не нужно. Не стоит. Сняла рубашку, аккуратно сложила и уложила на подушку, укрыла одеялом. Присела рядом, нежно погладила по плечу. Выходя из комнаты, оглянулась, будто надеялась увидеть вместо рубашки его самого. Чуда не произошло.
На кухне уже хлопотала Мама. Так буднично, так привычно. Будто готовила обычный завтрак. Будто сейчас войдет Папа, а за ним вбежит беззаботная Сестренка и, забравшись с коленками на стул, примется уплетать бутерброд. Будто следом за ними войдет, потирая заспанные глаза, Он и присоединится к трапезе... Вот только слишком большие кастрюли стояли на плите. Слишком резкими и одновременно безжизненными были движения Мамы. Слишком глубокие морщины легли на лица родителей, опустив вниз уголки их губ. Слишком молчаливо, слишком бесцветно, слишком подавленно. И мертвый холод из-за стены.
Она не чувствовала голода, но ее заставили что-то съесть и выпить кофе. Проглотив то, вкуса чего Она не ощутила, поблагодарила и пошла в комнату, села на стул возле него. Почему-то ей казалось, что Он тоскует, оставаясь один. Что ему тоже страшно, как никогда. Почему-то казалось, что если рядом с ним кто-то был, по губам его скользила улыбка.
В приоткрытую дверь заглянул Папа, позвал ее, сказав, что надо помочь. Вышли на маленькую лоджию, заставленную шкафчиками с заготовками. Папа достал припрятанную водку и пару стопок:
- Помянем…
Водка обожгла горло, упала горячим камнем куда-то вниз. Постояли, взяли какие-то банки и пошли на кухню. Она хотела было вернуться к своему бездыханному ангелу, но начали приходить люди. Качали головами, утирали слезы, обнимали, соболезновали, заходили в комнату, чтобы проститься. Пришли друзья, помогали на кухне. Стало шумно и как будто немного светлее. Чистили, крошили, резали, раскладывали по тарелкам. Стараясь поддержать друг друга, говорили о чем-то. Пытаясь подбодрить, находили возможность вызвать улыбку на лицах. В такие моменты казалось, что друзья и родные готовятся к какому-то торжеству. Так готовят новогодний стол. Или праздничный пир ко дню рождения. Нереальность происходящего раскачивала и кружила, швыряла сознанье, как мячик, била им о стены и пол. И каждый такой удар отдавался гулом, заставляя сжиматься и лететь, кувыркаясь.