Или это был не сон?
Она приходит в себя на полу. Никак не может открыть глаза. Ослабевшее тело бьет неуемная дрожь. Сколько времени Она пролежала так? Сколько, вообще, времени? Можно еще успеть?
Прерывистое дыхание. Металлический привкус на языке. Как бы открыть глаза? Во мраке плавают рыжие и желтые пятна. Она с трудом переворачивается, приподнимается на дрожащих руках. Где там тикает? Нет, не успеет. Если снова не выйдет, то не успеет совсем. Если б успела, было бы уже все равно. Но рисковать страшнее, чем делать.
Скоро придет мама. Дико и жестоко – не бояться того, что та найдет ее мертвой, завоет от отчаяния, как совсем еще недавно выла Она, и бояться того, что, застав ее без сознания со всеми этими штуками, та будет кричать и плакать, и требовать объяснений. А что объяснять? Что Она не хочет без него жить? Да кто поверит двадцатилетней дуре! Если бы успела, было бы все равно. Но не так. Но не это.
Кое-как отдышавшись, встала, разобрала конструкцию. Поглядев на нее в последний раз, усмехнулась: подвела ее сентиментальность и пренебрежение законами физики. Она предполагала возможность подобного результата, но надеялась, что обойдется. Уходя, ей не хотелось убивать свою настольную лампу. Она была благодарна ей за многое: за тихие вечера, за теплый желтый свет, за разделенную грусть, за покой, который она дарила. Надо же! Зная, что причинит своим уходом боль множеству людей, Она пожалела лишь настольную лампу… Глупее не придумаешь! Сама во всем виновата.
Все разобрала и спрятала. Рубашку сняла и повесила снова в шкаф. Закончив, едва успела упасть на кровать, как послышался звук отпираемой двери. Вошла мама. Она притворилась спящей. Боялась, что трясущиеся руки выдадут ее выходку. Обошлось. Мама прошла на кухню, разбирала сумки, пила чай.
Праздник не удался.
Или это ей только приснилось?
Потянулись ночи и дни, похожие на безумные сны. Виденья со встречами, путешествиями, беседами и песнями, скандалами и слезами. Казалось, Она просто закрывает и открывает глаза, а все происходящее нереально. Это не с нею. Это не для нее.
Однажды сидели у подруги-художницы. Комната в общежитии была наполнена всякими интересностями, которые висели на стенах, стояли на полках или просто валялись, где придется. Сидели на стульях, топчанах, двухъярусных кроватях. Разговаривали. Пели. Слушали. Последнее время Она больше любила слушать, чем петь, но ей все же сунули в руки гитару. Последнее время все ее песни окрасились в другие цвета, наполнились иным смыслом. Все, что Она пела, болталось, как камень на шее утопленника, тянуло вниз. И все же ее снова и снова просили петь. Молодые. Глупые. Влюбленные в образ смерти.
Она пела. Ребята, сидевшие рядом, заметили что-то и переключились на обсуждение этого любопытного и занимательного, говоря все громче. Когда кончилась песня, Она посмотрела растерянно – стоит ли продолжать. И тут парень, сидевший на нижнем ярусе кровати напротив, подался вперед и одернул собеседников:
- Хотите поговорить – выйдите. Не мешайте петь. Мы, вообще-то, слушаем.
Она удивленно посмотрела на него. Не ожидала услышать это от него. Они были немного знакомы. Парень был панком. Худощавый, черноволосый, с огненным взглядом озорных темно-карих глаз. Качнув кучерявой гривой длинного ирокеза, он посмотрел непривычно серьезно и тихо, спокойно попросил:
- Спой еще. Пожалуйста.
Или ей это только приснилось?
В начале июля большой музыкальной толпой ехали на фестиваль в Кострому. Ехали, заняв целый вагон. Ехали так, что даже контролеры, заглянув, матерились отчасти испуганно, отчасти с восторгом, и не решались входить. Добравшись до места, узнали, что еще не только ничего не готово к началу концерта, но не известно, будет ли готово вообще, смогут ли раздобыть всю необходимую аппаратуру. Часть музыкантов, более взрослых и серьезных, раздосадованная таким оборотом дел, собралась уехать восвояси. Она принялась уговаривать их повременить, убеждая, что все будет. И было почти так же, как год назад, когда организовывали сейшн на стройке. Кого-то о чем-то просила, кого-то отправила звонить разным людям, способным помочь, поддержать. Вокруг нее крутилось и пенилось. Получился своего рода штаб, бросавший гневные взгляды на безалаберных организаторов. Суета обрела осмысленность, серьезность и сосредоточенность. Не прошло и часа, как стало ясно, кто к кому за чем идет и на какие шиши везет необходимое к месту проведения фестиваля. Часа через полтора начала подтягиваться аппаратура. Увидев прояснившиеся перспективы, в работу включились скептики. Расставляли колонки и мониторы, тянули провода, подключали, пробовали и настраивали звук. Дело могло теперь кипеть и без ее участия. Ей показалось, что Она больше не нужна. Силы разом покинули ее. Стало грустно и одиноко.