Открыв глаза, Она бросилась в серо-голубое сияние, помчалась за светлячками его мыслей. Она протягивала к ним руки, но юркие огоньки ускользали от ее пальцев. Он смотрел на нее долго. Потом, тряхнув золотыми волосами, усмехнулся странно, совсем не холодно и не печально, отстранился и снова прижался спиной к стене, запрокинув голову. По лицу его блуждала озорная улыбка. Чуть повернувшись, Он посмотрел на нее, пожал плечами и сказал:
- А может, это и к лучшему, - засиял и исчез.
Или это был не сон?
Открыв глаза, Она увидела, что спит, положив голову на смуглое плечо, а по подушке, сплетаясь с ее волосами, разметаны черные дикие кудри. Но почему-то Она не смутилась. Ей было легко.
Да, было легко. Легко встречались и расставались с легкой грустью. Легко бежали на встречи, пели песни, отправлялись в другие города то вместе, то врозь. И везде, где они появлялись, становилось так же легко и весело. Они были забавной парой: черноволосый панк и до нелепости яркая хиппи. Они казались воплощением невозможного, воплощением искренности и любви. Возможно, поэтому там, куда они приходили, воцарялась удивительная гармония: те, кто раньше не разговаривали друг с другом, вдруг с легкостью находили общий язык; те, кто раньше считали других людей недостойными внимания, вдруг обнаруживали в оппонентах удивительный и глубокий внутренний мир. И лето сияло, и звенели струны, и лился смех. И про себя Она называла своего избранника Пэком – именем лесного духа, персонажа шекспировской пьесы, потому что он был точно веселый лесной эльф, трикстер, шутник и шалун.
Правда, когда ей случалось вступить в чертоги хмеля, Она отрывалась и летела куда-то, словно лепесток, кружась и кувыркаясь, и сгорая на лету. Тогда Она погружалась во мрак воспоминаний, плакала и повторяла его имя. Пэк нежно успокаивал ее, старался понять. Впрочем, Она сразу предупредила его, что сердце ее больно другим и очень серьезно, что вряд ли когда-нибудь остынет в нем эта любовь. А он ответил:
- Я понимаю. Если любовь, то это навсегда. А если не навсегда, то это не любовь. – Сказал так спокойно и серьезно, как вообще редко когда говорил. Она была благодарна ему за эти слова.
Лето – прекрасное время года, жаль только, что слишком короткое. Ночи стали холоднее, дожди – чаще. Вместе с опадающими листьями закружилась в воздухе пожелтевшая беззаботность. Падала, шуршала под ногами… В прозрачном воздухе повис вопрос о крыше над головой, о том, как и где укрываться от надвигающихся холодов. Попытки жить с родителями не увенчались успехом, бесконечные ночевки у друзей утомляли. После месяца маеты их приютил Скофф, парень легкий, веселый и в безалаберности не уступавший Пэку. Скофф снимал квартиру на первом этаже деревянного частного домика, стоявшего возле пруда. Платить договорились пополам. Надо признать, что Скофф при этом неплохо устроился: половину денег ему давали родители, вторую платили они с Пэком. Что не жить? Но в тот момент это не казалось ни нечестным, ни предосудительным. Жили весело и дружно. Вместе тусовались, вместе возвращались домой, вместе топили печку. Домишко оказался прелюбопытным: там хранилось – правда, в полном беспорядке, как хлам – множество старинных вещей и документов: тетрадные страницы, исписанные пером, каллиграфическим почерком, свидетельства с дореволюционными печатями и открытки; коромысла, ухваты и чугунки, прялка и керосиновая лампа, и множество предметов, о назначении которых современная молодежь могла только догадываться. Кое-что из найденного очень пригодилось в хозяйстве: в чугунке отлично варилась рассыпчатая гречка, а с коромыслом, оказалось, очень удобно ходить по воду.
Все было хорошо, вот только деньги, заработанные в Москве, при таких обстоятельствах очень быстро кончались. Оседлый образ жизни диктовал новые условия. Она снова устроилась работать в школу вожатой. Вернулась в театральную студию и привела туда Пэка, которому лицедейство пришлось очень по душе. И казалось, что все, в общем-то, хорошо, если не считать того, что школьной зарплаты тоже едва хватало на жизнь. Вот только в темноте долгих осенних сумерек Она все чаще стала замечать знакомую фигуру, летящую далеко впереди, мелькающую в свете желтоглазых фонарей. Вот только остывающие с каждым днем рассветы, текущие в подслеповатые окна, все сильнее томили сердце и, казалось, шептали знакомым голосом. Вот только во сне Она снова и снова летела в серо-голубую бездну глаз… Нехорошие мысли снова стали посещать ее голову.