Палачи взвели Нан-Шадура вперёд и поставили его посередине, кто-то из них старика упасть на колени. С торжественной медлительностью, перед лицом приговорённого разломили символы его некогда огромной власти: жреческий посох, широкое оплечье вельможи, церемониальный высокий колпак из белой овечьей шерсти. Затем с бывшего иллана сорвали всю одежду и также разодрали на части. Предметы, украшенные символами божеств, бережно собрали и, завернув в дорогое покрывало, унесли, а всё остальное свалили в кучу и растоптали ногами. Энекл с отрешённым любопытством проследил, как какой-то драгоценный камень – кажется, изумруд – весело подпрыгивая, прокатился через весь помост и свалился с края вниз, под ноги солдат.
Покончив с этим, старика растянули на верёвках меж двумя столбами. Палач коснулся тёмной кожи багровеющим раскалённым тавром, и на бёдрах, плечах, животе, заалели уродливые позорные знаки. Вид корчащегося меж столбов тела казался столь жутким, что выругался даже видавший виды Энекл, Диоклет же с самого начала казни не сводил глаз с дальнего конца площади. Даже годы, проведённые в Мидонии, не приучили его к виду чужих страданий, хотя должны были. Губы Диоклета слегка шевелилсь, видно читал про себя какую-нибудь поэму или элегию, пытаясь заглушить доносившиеся с помоста звуки.
Бывший жрец переносил мучения, не испуская ни стона. Энекл так и не смог решить, была ли эта непостижимая стойкость следствием высокого мужества или просто старик уже закостенел от пережитых страданий. А может быть правы те философы, что утверждают будто варвары менее эйнемов чувствительны к телесным мучениям – из-за иного строения тела и потому, что привыкли жить в рабской покорности.
На какое-то время, жертву оставили висеть между столбов, пока старший не дал знак продолжать. Старика привели в чувство, окатив водой из большой бадьи, и вперёд выступили двое палачей в плотных кожаных фартуках и таких же рукавицах, похожие на каких-то жутких кузнецов. Оба держали чёрные тубусы длиной почти в локоть.
– Диоклет, глянь, что они собираются делать? – Энеклу не хотелось заставлять товарища смотреть на казнь, но он никогда раньше не слышал про палачей в фартуках, и любопытство пересилило. Неохотно обернувшись, Диоклет брезгливо взглянул в сторону помоста.
– Впервые вижу. Надо полагать, та самая дорога во тьме. Скоро всё узнаем, хотим мы или нет.
Палачи, с заметной опаской, сняли крышки, резко вытряхнули содержимое, и в их руках бешено забились блестящие на солнце антрацитово-чёрные ленты в пол-локтя длиной. Сперва Энекл не понял, что это такое, но уже мгновение спустя забористо выругался.
– Нутроед! – воскликнул он.
– Он самый, – голос Диоклета дрожал от гнева. – Какая же всё-таки тварь…
– Кто? – удивлённо спросил Энекл.
– А ты разве не понял? Это Саррун сводит счёты, клянусь Священным Дубом Эйленоса!
– Что ты имеешь в виду?
Диоклет нетерпеливо вздохнул, явно раздраженный тугодумием товарища.
– Вспомни совет. Все спорили, как везти его на казнь, в повозке или нет, голым или одетым. Потом обсуждали приговор, решили, что не будет ни корытной казни, ни варки в котле, ничего похожего. Саррун всё выслушал, согласился, а сам тем временем придумал новую казнь и распорядился. Всё просто.
– Он с покойным царём в Цсерех ходил, там и нутроедов видел.
– Именно так. Понимаешь, что сейчас начнётся?
– Мерзавец! – яростно прорычал Энекл. – Ну теперь готовься, этот пёс всё заварил, а расхлёбывать нам.
Диоклет ничего не ответил, ибо говорить было не о чем. Энекл довольно насмотрелся на нутроедов в болотах Цсереха и вполне представлял себе, что будет, когда их увидят горожане. Этому дню определённо не было суждено окончиться спокойно.
Палачи поднесли извивающихся нутроедов к сухому животу старика, плотно прижали, раздался громкий хруст, и похожие на змей твари медленно втянулись в человеческое тело, точно вода в воронку. Сперва казалось, что ничего не произошло, все вокруг хранили смятенное молчание, над площадью висела почти мёртвая тишина.
Затем раздался вопль…
Кричал жрец. В этом вопле не осталось ничего человеческого, казалось невероятным, что столь жуткий звук исходит из горла седобородого старца. Все его мужество и стойкость исчезли, остался лишь бьющийся между столбов несчастный старик, заходящийся в надрывном крике.
– Сколько это продлится? – спросил Энекл вроде бы про себя, но получилось вслух.
– Не знаю. – отрешённо сказал Диоклет. – Часы? Недели? Мы всегда убивали…
Вопрос был глупым. Диоклет, точно так же, как и Энекл, встретился с нутроедами в Цсерехе. Никого из поражённых ими спасти не удалось. Жрецы Марузаха утверждали, будто нутроед питается некими внутренними соками человека, выделяющимися при боли и страхе, поэтому агония может длиться много дней. Жрецы были бы не прочь понаблюдать за страданиями какого-нибудь несчастного до конца, но царь запретил такие опыты даже на пленных и рабах.