Сразу же были испорчены несколько кадров: вид летающего оператора так впечатлял массовку, что женщины, невзирая на орущего в рупор Эйзена, в испуге раззявливали рты и беспрестанно пялились на чудо. Затем попривыкли.
Камера подсказала Тису, что можно снимать не со статичной точки, а в движении. Камера предложила комбинировать планы — ближний, средний и дальний — в одном кадре. Камера пожаловалась, что на ближних планах натурного света недостаточно.
“Как недостаточно? — возмутились в Госкино, куда немедленно была отбита телеграмма с заявкой на огромные отражатели. — У вас там в Одессе ни облачка на небе. Остальные съёмочные группы шпарят по четырнадцать часов ежедневно, и без малейшего каприза”.
Debrie хотела бы работать и больше, хоть круглосуточно. А вот шпарить — не хотела. И ассистентам пришлось попотеть, объезжая все дворцы Одессы (ныне дома культуры и музеи) в поисках самых больших зеркал. Нашли-таки — гигантские, метр на полтора. Их сколупнули со стены бывшего бального зала и привезли оператору — какие были, в пышных бронзовых рамах. Доставать из обрамления побоялись — не треснут ли? — использовали так. Два, а то и три зеркальщика держали на съёмках каждый многопудовый предмет — и солнечные лучи послушно падали куда велел Тиссэ, а вернее, идеальная композиция кадра. Умноженное отражателями одесское солнце озаряло лица актёров — и камера любовалась этими сияющими лицами.
Свет камера любила больше всего на земле. А значит, любил и Тиссэ. В сущности, вся работа оператора сводилась к охоте за светом: заливным, рассеянным, проникающим, за отдельными лучами, за скульптурным пучком или прожекторным. Как много света было в мире! И как трудно порой его поймать, запечатлеть. Но Тиссэ знал: свет есть, даже в самой тёмной комнате. Надо только уметь его увидеть. И чуть-чуть помочь: подставить зеркальце, найти верный угол отражения. Или попросту дождаться, пока солнце поднимется выше. Солнце всегда поднимается — для тех, кто умеет ждать.
Солнце поднялось над Икскюлем, усеянным жертвами газового смерча, — это в шестнадцатом году. Поднялось над Ярославлем, улицы которого превратились в окрошку из руин домов и белоармейских трупов, — это уже в восемнадцатом. И над Свияжском, усыпанным трупами солдат Красной армии, — в том же году. И над Казанью, устланной лежачими от голода… Всё это Тиссэ видел своими глазами и снимал. И твёрдо знал: солнце поднимается всегда. Даже если кажется, что после случившегося ужаса оно должно упасть на землю, — всё равно поднимается.
А его, Тиса, задача — ловить свет и передавать зрителю. Пусть этого света мало, просто играет блик на камне или бегут искры по рябеющей воде — всё равно ловить и передавать. В малом свете часто большая красота. И большое умение. Любой начинающий снимет ясный день, а ты попробуй — туман. Поймай растворённое в дыму и паре — скрытое от остальных. Отдели неуловимый свет от темноты — и предъяви. Так думал Тиссэ, стоя утром на берегу Одесского залива и глядя на укрывающую волны плотную дымку. Рядом стоял Эйзенштейн и, прихлёбывая из стакана вишнёвое варенье, сплёвывал в ту дымку косточки.
Был редкий день, когда с моря натянуло хмари — она окутала не только небо, но и всю поверхность воды. Пришвартованные у причалов суда едва выглядывали из “молока”, а корабли на рейде и вовсе пропали из виду. Съёмочная группа отсыпалась в гостинице — погода отменила все планы. Не спалось только оператору с режиссёром.
— Будем работать туман, — предложил Тис.
— Валяйте, — согласился Эйзен. — Всё одно пропал день. А плёнки у нас — вагон, хватит на любую блажь.
Наняли лодочника. Когда ялик заскользил по воде, бортами цепляя ошмётки пара, Тис обмотал шёлковым шарфом объектив камеры и приступил к ловле.
Поймал, как набухало светом восходное небо, лежащее низко, едва не на мачтах кораблей. И как брезжило сквозь него светило и казалось огромным и близким. Как мерцали — золотыми нитями по пышной вате — его лучи, где взрезая облака, а где утопая в них. Как сверкала остро по волнам солнечная дорога — много ярче самого солнца.