Георгий Дмитриевич. Павлу? Позвони. Павлу позвони. Сегодня она тоже лгала в начале разговора… да и в конце тоже. Позвони Павлу, да еще… Нет, ничего, позвони и скажи, что очень нужно, необходимо.
Алексей. Я быстро. Только дома ли он? Ну, ну, Горя, я сейчас.
Уходит в кабинет. Георгий Дмитриевич один. Медленно бродит по комнате, лицо его выражает открытое горе. Входит Вера Игнатьевна.
Вера Игнатьевна. Горюшка, пойди поцелуй детей. Катечка тебя зовет, плачет…
Георгий Дмитриевич. А она?
Вера Игнатьевна. Она уехала, Горюшка, она вперед поехала с Сашей. Дети с бонной поедут.
Георгий Дмитриевич. Уехала?
Вера Игнатьевна. Да, к Дементьевым. Пойди, Горюшка, детки тебя ждут.
Георгий Дмитриевич. Нет, не хочу.
Вера Игнатьевна. Катюшка плачет.
Георгий Дмитриевич. Нет. Пусть едут.
Вера Игнатьевна. Благослови их, Горюшка, нехорошо им будет.
Георгий Дмитриевич, плача, становится на колени перед матерью и прячет голову у нее на коленях.
Георгий Дмитриевич. Мама, мамочка, милая моя мамочка, как же я буду жить! Как же я буду жить, я убью себя, мамочка!
Вера Игнатьевна(плачет и гладит его волосы). Сыночек ты мой, Горюшка, сыночек ты мой, не надо, голубчик, я с тобой, Горюшка…
В дверях показывается Алексей, но мать предостерегающе машет ему рукой, и он скрывается.
Георгий Дмитриевич. Мне страшно, я убью себя, мамочка.
Вера Игнатьевна. Зачем же, Горюшка, не надо, сыночек. Ты у меня милый, сыночек, тобою родина гордится, ты у меня славный, славный. Только бесчестные себя убивают, кто честь потерял, а ты ни в чем не виноват…
Показывается в дверях бонна, но Вера Игнатьевна сердито машет ей рукой, и бонна скрывается.
Ты у меня хороший, тебя все любят, за тебя Бог заступник: не дал тебе человека убить… Постой, Горюшка, надо деток проводить…
Георгий Дмитриевич(встает). Поцелуйте их, мама, я не могу.
Вера Игнатьевна. Ну ничего, другой раз поцелуешь. Они тепло одеты, доедут. (Зовет.) Алеша! Алеша!
Фомин входит.
Ох, Господи, это еще кто? Ах, это вы, молодой человек, а я думала, что вы уж ушли.
Фомин. Я не знаю. Мне послышалось, но я могу…
Вера Игнатьевна. Ничего, ничего, голубчик, какие теперь извинения. Алеша! Алеша!
Алексей входит, говорит притворно-веселым голосом.
Алексей. Сейчас приедет.
Вера Игнатьевна(с порога). Кто приедет?
Алексей. Павел Алексеич. Я ему звонил, он только что вернулся откуда-то. Удивительный человек, когда услыхал, что нужно не спать ночь, выразил крайнюю радость! Вот человек, Фомин, который ненавидит сон!
Георгий Дмитриевич. Ты ему сказал?
Алексей. Да, немного. Да ну, Фомин, приободритесь, какого черта! Папиросу хочешь, Горя?
Георгий Дмитриевич молча берет папиросу.
Фомин. В сущности, я могу не спать сколько угодно, одну ночь или две — мне все равно. Но вы понимаете, что мое положение… Мне просто неловко.
Георгий Дмитриевич. Все ловко, коллега. Вы юрист?
Фомин. Юрист.
Георгий Дмитриевич. Все ловко, коллега. А знаешь, Алексей, вино-то крепкое: я, кажется, немного опьянел, голова кружится, и мальчики кровавые в глазах. Были при Годунове часы? Глупый вопрос, но ты не удивляйся: я смотрю на циферблат, и сегодня он совершенно особенный, живой и смотрит. Эх, нервы! У вас есть нервы, коллега?
Фомин(улыбаясь). Как вам сказать? Пока еще не было случая себя испытать, но, думаю, что у меня нервы, как и у всех людей.
Алексей. Он, Горя, спортсмен, как и я.
Георгий Дмитриевич. Выжимаете?
Алексей. Да. И фехтует, и бокс, и на лыжах ходит. Мы как раз сегодня обсуждали план одной прогулки на лыжах… Эх, Горюшка, присоединился бы ты к нам.
Георгий Дмитриевич. Стар.
Алексей. Глупости. Ты бы только раз воздухом розным дыхнул по-настоящему, так у тебя в мозгах такое просветление бы наступило — верно, Фомин?
Георгий Дмитриевич. Стар. Пойди, Алеша, посмотри — уехали ли дети?
Алексей. Сейчас, Горюшка.
Уходит. Неловкое молчание.
Георгий Дмитриевич. А стрелять вы также умеете?
Фомин. Нет.
Георгий Дмитриевич. Стрелять надо уметь. Неудачный выстрел — даже в себя, даже в друга или любовницу — оставляет чувство стыда.
Фомин. Я этого не понимаю. Почему же чувство стыда? — не всегда хорошо убить человека. И, как я слыхал, многие самоубийцы, оставшиеся в живых, потом благодарили судьбу за то, что плохо стреляли.
Георгий Дмитриевич. Да? И я этого не понимаю. Но стыд есть, есть, коллега, стыд, это факт.
Фомин. А может быть, и совсем не надо стрелять?
Георгий Дмитриевич. А зачем же тогда делают револьверы?
Оба смеются.
Фомин. Вы это в Думе скажите, Георгий Дмитриевич.
Входит Алексей.
Алексей. Я маму уложил, она едва на ногах держится. Обещал ей беречь и охранять тебя, Горя. Только ты уж постарайся оправдать доверие.
Георгий Дмитриевич. Уехали?
Алексей. Да.
Георгий Дмитриевич. И в детской пусто?
Алексей. Ну, а как же быть, конечно, пусто… Так вот, Фомин, на лыжах, значит, послезавтра…
Георгий Дмитриевич. Пусто? Что это значит, Алексей: в детских пусто?
Алексей. Ну, оставь, Горя.
Георгий Дмитриевич. Что это значит, Алексей? Я хочу пойти посмотреть, что это значит.
Алексей. Горя!
Георгий Дмитриевич. Пусти, тебе говорю. Руки прочь! — как ты смеешь мешать. И что это вы, господа, воображаете, кто вам дал право здесь распоряжаться? Этот дом мой, слышишь? И детские пустые — мои, и вот это пустое (бьет себя в грудь) — мое. А, мама! Ты это откуда? Что это ты тащишь? Смотрите, она что-то тащит.
Вера Игнатьевна несет постельные принадлежности.
Вера Игнатьевна. Я и забыла, Горюшка, постель тебе в кабинете приготовить.
Георгий Дмитриевич. В кабинете?
Вера Игнатьевна. Ложусь, а тут вдруг вспомнила… а как же постель-то? Саша-то с Екатериной Ивановной поехала, одна, говорит, боится ехать… (Проходит в кабинет.)
Алексей. Хочешь, я с тобою лягу, Горя?
Георгий Дмитриевич. Нет, не хочу. А где дети? Вы, коллега, напрасно смотрите на меня такими безумными глазами, глазами испуганной газели, — я шучу: я прекрасно знаю, что дети уехали, и слышал звонок.
В передней звонок.
И меня только удивляет братец мой, Алексей Дмитрич, спортсмен: он никак не может понять, что это значит, когда в детских пусто. Он никак не может понять, что это значит, когда в спальне пусто, когда в доме пусто, когда в мире…
Алексей (шепотом). Пойдите откройте, Фомин.
Фомин уходит.
Георгий Дмитриевич. Прошу не шептаться! Я тебе говорю, Алексей: ты, кажется, забыл, что ты мой брат.
Алексей. Помню, Горя, помню.
Георгий Дмитриевич. А если помнишь, Алексей… А если помнишь, то убей ты меня, Алеша, — ты не промахнешься, как я: три раза стрелял и разбил только тарелку (смеется). Понимаешь, как это остроумно, и ведь это же символ: только тарелку.
Входит Коромыслов, и за ним Фомин.
Коромыслов. Здравствуй, Георгий.
Георгий Дмитриевич. Здравствуй, Павел. Приехал?
Коромыслов. Приехал. Ты это что?
Георгий Дмитриевич. Тарелки бил.
Коромыслов. Тарелки бьешь, а коньяк у вас есть? Нету? Чего ж ты мне не сказал, Алексей, я б привез. А вино какое? — нет, это не годится. Что, брат, раскис? (Целует Георгия Дмитриевича в лоб.) Ого, а лоб-то у тебя горячий.